— Бригадир дома?
— Дома… Что-то захворал он. Лежит… — Лидии Васильевне стыдно говорить правду, и она опускает глаза.
— Что с ним?
— Температура… В общем, сам виноват… Выздоровеет, — сердито говорит парторг.
— Во-от как…
— Ну, чего ты стоишь? Раздевайся.
— Некогда, тетя Лида.
Почти насильно хозяйка снимает с нее шубу, любуется ее зеленым платьем.
— Сама шила?
— Ага. Кто же еще…
— Конечно. Чего я спрашиваю, — смеется Лидия Васильевна и вертит перед собою девушку. — Очень тебе идет… И модное. Ты посиди. Я сейчас.
Она скрывается на кухню, несет оттуда на подносе чайник, чашки, оладьи, сушеные пенки — урму, варенье.
— Что вы, что вы! Мне правда некогда.
— Сиди!.. Что ты говоришь? Нельзя от чая отказываться.
Чтобы не обидеть хозяйку, Оюна берет чашку.
— Варенье клади. Смородиновое. Сама варила. Вкусно?
— Ага.
Маленькими торопливыми глотками Оюна отхлебывает чай и косится на дверь, за которой временами слышится кряхтенье бригадира. Девушка смущена. Ей неловко оттого, что она пришла сюда. Правда, Лидия Васильевна так сердечно встретила ее, за стол усадила, а в душе-то, наверное, все равно простить ей не может, как и Цынгуев… Не поднимая глаз, Оюна говорит:
— Я очень переживаю… Подвела вас всех. Вы меня извините, тетя Лида. Но я не могла…
— Конечно, мне неприятно, — лицо Лидии Васильевны серьезно, — что я раньше не разобралась… Ты, девочка, правильно поступила, молодец.
— Правда, тетя Лида?
— Конечно. Поспешили мы. Тут и моя вина…
— Мы все равно добьемся! — глаза Оюны заблестели.
— Верю, верю. И не сомневайся — поможем. Я с Булатом говорила насчет шефства.
На щеках Оюны загорается румянец.
— Шефство, конечно, хорошее дело. Но мы в своей отаре сами справимся…
Она так горячо протестует, что Лидия Васильевна без труда догадывается о причине возражений и спешит переменить тему:
— Что нового у вас в степи?
— Нового?.. Я с Шойдоком Цынгуевичем посоветоваться хотела. Раз он болеет, вам скажу. Посмотрела я на овец Дондока, прямо жалко их — худые, еле ходят. Балмацу с ними замучилась. Может, взять мне ее отару?
— Ой, хорошо ты придумала! Вот так и надо помогать друг другу.
— Боюсь я… У меня самой опыта мало. Как, справлюсь?
— Справишься! Сокто-ахай тебя одну не оставит.
— Дедушка говорит, нельзя хороших и плохих овец в одной отаре держать.
Лидия Васильевна задумывается.
— Сердится на меня дедушка. Я думала, вместе будем ходить за овцами! а он не хочет. Я на него не обижаюсь. Он старенький… И у него, кроме меня, никого нет.
Оюна очень любит дела, Из-за него, и в институт не поступила, осталась в деревне. Конечно, и от класса неудобно было отрываться — раз все решили. Лидия Васильевна поняла, что Оюна пыталась уже столковаться с Сокто-ахаехг, да не смогла, потому и явилась.
— Уговорим твоего деда. Бригадира попросим. Или к Цырену Догдомовичу обратимся:. Еще чаю?
— Спасибо. Где-то Дугаржаб пропал… Кладовщика, что ли, не застал? Я хочу соль отвезти. Можно, я пока ваши книги посмотрю?
— Конечно. На нижней полке интересные. Я их по подписке получила. Там же Циолковский. Нашла? Сейчас все стали читать про космос, про. звезды.
— И я тоже.
— Найди-ка «Три печальны» холма.». Это пьеса монгольского писателя Нацагдоржа. В ней песни хорошие. Разучили бы их да спели на смотре. Как?
— Я возьму с собой?
— Бери.
— Ой, новый номер. «Байкала.»!
— Вчера принесли. В нем пре наш. Агинский округ есть.
— Надо, на почту забежать — я тоже выписываю.
На улице послышался гудок автомобиля.
— Вот и Дугаржаб подъехал, — Оюна направилась к вешалке..
— Эй, кто там пришел? — подал голос Шойдок.
— Все свои, — отозвалась Лидия Васильевна.
— Что я, не слышу, что ли? Ударница явилась?
— Молчи!
— Оюна, иди сюда, — позвал бригадир. — Стыдно, небось? Опозорила ты меня… А я старался, тебя поднимал… Эх ты…
Заскрипели пружины дивана.
Оюна торопливо надевала шубу и никак не могла попасть в рукава.
— Не бойся, Оюна, — успокоила девушку Лидия Васильевна и прикрикнула: — Шойдок, кому говорю, спи!
В соседней комнате стихло.
— До свидания, тетя Лида, — Оюна выскочила за дверь.
— Будешь в деревне — заходи.
Пора на работу. Лидия Васильевна сняла халат, подошла к шкафу, поглядела на себя в зеркало. Располнела немного, а так ничего еще… Складочка на подбородке появилась. Икры потолстели. Сама себе погрозила пальцем. Надела дошку, вязаную шапочку с помпоном. Замкнула дверь. По дороге не утерпела, завернула в ясли. Бабжа играл с ребятишками и на нее даже внимания не обратил.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Этот довольно старый приземистый домик стоит на самом краю улуса. С виду он невелик, а зайдешь в него — и совсем маленький. Давно не беленые грязновато-серые стены кажутся заиндевелыми. На окнах, в которые вставлены слепленные замазкой осколки стекла, намерзло на палец льда. Входная дверь изнутри обита серым войлоком, а ручка на ней — из конской подковы. Посреди избушки печка, такая маленькая, что можно сосчитать кирпичи, из которых она слажена.
Небогато и убранство: широкая кровать, ящик-ларец на трех ножках, квадратный стол и несколько табуреток, сундучки, небольшая божница-гунпарба… В углу — теленок на привязи, а по соседству с ним бодается пара мохнатых козлят. Тут же, в ящике, три или четыре курицы.
По всему видно: нет в доме хозяина. А старая Бальжима-абгай мало что успевает, хотя весь день на ногах. Это ведь только считается, что домашние хлопоты — не работа. А на самом деле? Чуть свет затопить печь, подоить коров, процедить молоко, прибрать хоть немного, обед и ужин приготовить, что-то постирать, что-то пошить… Оглянуться не успеешь — ночь на дворе. И таким порядком и завтра, и послезавтра день за днем, день за днем. Сделано, вроде, много, а глазу не видно. Если бы еще помогал кто, или ноги помоложе… Сколько лет уже с топором ли, с пилой или молотком не хуже мужика управлялась, ни дома, ни хозяйства не развалила. Когда муж с войны не вернулся, когда нет опоры, все приходится делать самой. А годы берут свое. Уставать стала быстро. Никогда никаких болезней не знала — прихварывать начала. Ох, правду говорят: старость — не радость.
Ходит по избушке Бальжима-абгай чуть сгорбившись, словно тяжело ей даже одежду носить — старый коричневый тэрлик-халат, пестрый клетчатый платок, разношенные кожаные унты. Темное лицо ее будто высохло, руки стали маленькие, худые, тело костлявое. Присела передохнуть, а все равно заделье нашла — длинными щипцами шевелит угли в печке.
Старший сын — Булат — только что пришел с работы. Скинул замасленный, пропахший бензином комбинезон, плещется у рукомойника. Оттер руки, лицо, шею, накинулся на еду, точно не ел неделю. Хватает, что под руку попадется, — ломоть хлеба, печеную картошку, сметану из банки. И все на ходу!
Возвращается Булат обычно поздно, зато уж больше из дому никуда. Наестся досыта — и за стол. И сейчас, не дожевав еще, схватился за письма — контрольные задания из института. Туговато у него идет. Давно уже пора курсовые работы по сопромату отправлять, а он еще не начинал.
Булат придвигает учебники, но сначала берется за газеты. Быстро пробежав их, набрасывает на плечи телогрейку, погружается в занятия. Широко расставил локти, низко наклонил над книгой голову, так что длинные прямые волосы, падая, едва не закрывают глаза.
На другом конце стола примостился младший братишка Ким. Его Бальжима-абгай взяла из детского дома. Ким с утра до вечера пропадает на улице. Приходит, когда мать позовет, когда проголодается или захочет спать. У него пока еще забот никаких — играет. Последние два или три дня в его руках не увидишь ни красивых картинок, вырезанных из журналов, ни стеклянных пробирок, ни даже бабок. И маленький реактивный самолетик, с которым не расставался, забросил, и рогатку. Булат принес ему старые часы-ходики, и мальчишка, разобрав их, мастерит из зубчатых колесиков какую-то машину. Лицо у Кима обветренное, руки потрескались, волосы подстрижены неровно, лесенкой — это Бальжима его стригла. Увлекся он своей машиной, возится с нею. Его и не слыхать.