Мать не ответила, принялась собирать белье. Я стал помогать ей, тоже собирал теплые от солнца, влажные тряпки.
Мать молчала; ее лучше пока не трогать.
На велосипеде подкатила к берегу Хурла, наш почтальон. Она слезла с седла и стала деловито рыться в туго набитой большой черной сумке. Все женщины побросали стирку, потянулись к Хурле.
— Письма есть?
— Свежие-то газеты уж должны быть.
— Какие новости?
— Да не томи ты! Давай быстрей!..
Хурла протянула мне газету:
— Читай, ты здесь самый грамотный.
На первой странице «Буряад-монголой у нэн» сообщение: «…сегодня утром регулярные войска германской армии вторглись на территорию нашей Родины от Балтийского моря до Черного. Германские войска вступили в схватку с передовыми частями Красной Армии… Немецкие самолеты бомбили города Киев, Житомир, Севастополь, Каунас…»
Мы никогда не видели этих городов, о некоторых даже и не слышали, плохо представляли себе, где они находятся. На далекие города падают бомбы, а это значит — беда пришла к нам, на нашу землю, в наши дома. Старые и молодые бурятки с мокрыми от стирки руками слушают первое известие с фронта. Самое первое! Четыре года изо дня в день им придется слушать эти известия. Изо дня в день — тяжелые и радостные, скупые и торжественные.
Я прочел сообщение от первой до последней строчки один раз, потом второй. В конце газеты говорилось, что в Сибирском военном округе объявлена всеобщая мобилизация. Значит, пора собирать наших парней в дорогу.
Хурла опять начала рыться в сумке.
— Кому? — одновременно выдохнули женщины.
Хурла важно покачала головой.
— Секретно! Меня предупредили — ни одного лишнего слова! А то паника начнется.
Женщины сомкнулись еще тесней:
— Зачем зря говоришь?
— Знать надо, кого собирать в дорогу.
— Моему Бадме есть повестка?
— А моему брату?
— А Гунге?
Хурла достала из сумки серый конверт.
— Смотрите мне, держите язык за зубами! Секретно. Только вам скажу. Семерым парням повестки привезла. Вот слушайте. Банзарову Гунге, Тюрикову Алешке, Гармаеву Эрдэни…
— Когда им ехать?
— Завтра…
Не успел я оглянуться, как мы с матерью остались на берегу одни. Женщин, как сухие листья ветром, сдуло. Только вечно недовольная всем Хурла, охая и вздыхая, возилась со своим велосипедом:
— Сказала я на свою голову! Пойдут болтать!
— Хурла, а от зятя нашего ничего нет? — несмело спросила мать.
— Пихлу![2] Ну что вы все одно и то же спрашиваете! Нет ничего вашей Сэрэн-Дулме. — Хурла даже, приподняв, стукнула велосипедом о землю. — Ничего!
Моя тетка Сэрэн-Дулма и почтальонша с детства терпеть друг друга не могут. Сердито нажимая на педали, Хурла покатила от опустевшего берега.
— Ма, слышала? Эрдэни взяли в армию!
— Слышала.
— Все равно мне придется быть ночным конюхом, ма.
— Помоги отнести белье!
Я донес ей тяжелую корзину до дому и бегом вернулся обратно к речке. Хотелось на остров — там сейчас все ребята, но уж очень жарко, невмоготу. Решил искупаться прямо в Гангате — рубаху через голову, штаны в сторону и…
Вода теплая. Я погрузился с головой, и течение понесло меня.
Даже в такой маленькой речушке, как Гангата, под водой свой странный мир: тянутся и шевелятся водоросли, пляшет, волнуется перед глазами освещенное солнцем песчаное дно, скользят тени. И сам я здесь совсем другой, странный, — руки перед глазами какие-то туманные, крупные, а ноги… Мои ноги всегда огорчают меня — тонкие и кривые. Не то чтобы уж очень кривые, но все-таки… А сейчас в воде — ну прямо колеса. Видно, я рожден быть только наездником.
Я вынырнул на солнце, на воздух, под синь опрокинутого неба. Собирался нырнуть снова, но услышал смех.
С острова возвращались три парня — Сандак, Гунга и Тюриков Алексей.
— Чей-то поросенок тонет в луже!
— Смотри не заплыви далеко!
— Шабганса на остров не пускает. Купайся на мели!
Если стоят над тобой и зубоскалят, какое уж тут удовольствие от купания. Я полез на берег, и парни увидели мою разукрашенную спину:
— Э-э, вон как шабганса его учит.
— А тяжела, видать, еще ручка у бабушки.
— За что она тебя так, Батожаб?
Обижаться нельзя — совсем тогда засмеют, сам переходи в наступление. И я отвечаю:
— Ни за что. Я сам ее просил поколотить меня.
— Эт-то номер! Может, нас попросишь? Мы справимся не хуже бабушки.
— Я силу воли закаляю. Вот смотрите!..
Вырвал рукой пучок крапивы, ударил себя по спине раз, другой, третий. Казалось, кожа на спине стала дыбом, захотелось кричать, плясать от боли, но я жмурился и улыбался:
— А ну попробуйте. Кто сможет?
Парни переминались, поеживались, но смотрели на меня теперь уважительно:
— Ишь ты, расхрабрился!
— И охота тебе!
Победа за мной. Я спокойно поворачиваюсь к ним спиной, не спеша иду к своей одежде — хочется бежать, чесаться, но я степенен, лениво одеваюсь.
Ребята подошли, присели рядом на траву, закурили.
— Слышали, ты вчера один в ночное ходил, это правда?
— Правда.
— И, говорят, с прибылью вернулся?
Я молчу. Не мальчишка, чтобы хвастаться.
— Ты что, каждую ночь собираешься нового коня приводить?
— Только по большим праздникам, — отвечаю я. Зудит от крапивы спина, но настроение у меня отличное. Впервые эти взрослые парни разговаривают со мной как с равным.
— А Эрдэни так и не вернулся из военкомата?
— Нет.
— Видно, тебе придется принимать табун.
Я пожимаю плечами.
Мне нравятся эти ребята. Я всегда с завистью наблюдаю за ними — как они лихо объезжают коней, как легко и ловко работают, как отплясывают ёхор[3]. Завтра их уже не будет в улусе. Всем троим пришли повестки. Они еще не знают об этом.
Я первый сообщаю им.
Минуту они молча курят, наконец бросают цигарки:
— Что ж, ждали…
— Эх, не успели, как Эрдэни, добровольно.
— Покажем себя не хуже других.
Алешка Тюриков говорит по-русски:
— Иль грудь в крестах, иль голова в кустах.
От реки мы идем вместе. И мне даже кажется, что почтальонша Хурла и мне привезла повестку.
IV
НОЧЬЮ…
Сегодня я решил пасти коней на самом дальнем урочище. Я веду в ночное не весь табун. Среди моих коней я не вижу Шаргалдая, Белоногого, Высокого Серко. Кто-то из парней взял без разрешения лучших коней и носится сейчас по степи. Если буду ночным конюхом, всех отучу самовольничать. Мыслимое ли дело — гонять усталых коней для забавы! Летняя ночь и так коротка, а утром снова в поле. Только бы мне разыскать виновных. Конечно, жаловаться я к бригадиру не побегу, но второй раз они у меня лошадей не получат.
Я пускаю Гнедого карьером. До Хидама много километров, а кони не торопятся, норовят начать пастись тут же, за улусом. Приходится браться за плетку, орать на бестолковых. Мне трудно держать табун в повиновении, а тут еще мой вчерашний найденыш, со своим строптивым нравом. Он совсем не чувствует себя чужаком, держится скорее хозяином. Того и гляди, возьмет верх над Рваным Подколенком и уведет за собой часть табуна. Чуть прихрамывая, он скачет впереди. Вожак его теснит. Глухо и сердито звенит ботало у него на шее. Надо все время быть начеку — смотреть, чтоб Рваный Подколенок не сцепился с Черногривым. Табун не спокоен. Ему тоже передается возбуждение соперников.
Когда мы добрались до пастбища, я почувствовал, что очень устал — с трудом держусь на коне. Сегодня небо надо мной хмурое и неприветливое. Видно, звездный табунщик тоже переменил место пастбища. Тьма такая, что я еле-еле различаю голову Гнедого. И все-таки мне спокойней, чем в первую ночь. Степь уже не кажется мне враждебной, как вчера. Закрыв глаза, я отпускаю поводья и, расслабившись полностью, плыву по ночной степи. Прошлой ночью я ничего не слышал, кроме звона комаров да лягушачьего хора. Теперь степь открывалась мне новыми звуками: вот пискнул в траве мышонок, прошелестела ящерка, вот кобылица хлестнула хвостом своего непослушного малыша, а где-то рядом будоражат тишину совсем немирным разговором два разгорячившихся жеребца.