С тем и поехали.
Старик сразу направился к загону, где метались злополучные тулгушки из отары Балмацу. В душе порадовался, что худшие его опасения не подтвердились. Овцы как овцы. Хотя, конечно, могли быть и лучше. У него бы они были упитанней. Минуты, однако, не прошло, как нахмурился Сокто-ахай, начал возмущаться. Эти горе-чабаны приступили к стрижке, не дождавшись, пока на шерсти овец появится жиропот. Кто так делает? Кто их учил? Ну, а о самой стрижке и говорить нечего. Словно кто грыз овец тупыми зубами. Шерстяные платья-костюмы все носить любят, а стричь так безобразно даже не стыдятся! Сокто подбирает слипшиеся грязные клочья шерсти, прячет за пазуху.
Улучил момент, когда рядом Цынгуев очутился, давай вытаскивать горсть за горстью грязную шерсть.
— Да-а… — поскреб бригадир бороду. — Что же делать?
Старик насупился, молчит.
— Самим, однако, придется?
— Придется… Только станут ли нас слушать?
Оба направились под навес.
Цынгуев, чуть впереди старого чабана, шагал мимо стригалей, здоровался с ними кивком головы, растопыренной пятерней делая знаки — дескать, работайте, не отвлекайтесь. Не говоря ни слова, не ругая, не хваля, стоя недолго возле каждого, передвигал, чтобы удобней было брать, банки с водой и порошком, которым присыпали порезы от ножниц, предупреждал:
— Не забывайте чаще менять ножи.
Сокто-ахай двигался медленней. Он осторожно обходил со всех сторон стригалей, глядел на их неумелую работу, качал головой и недовольно бурчал. Заметив, как Балмацу приволокла за задние ноги и бросила на помост овцу, взорвался:
— Что ты за девка! Потише не можешь? Все внутренности овечке отобьешь!
— Ничего с ней не случится, — Балмацу цепко держит животное, связывает овце ноги, чтобы не брыкалась.
— Она не железная! — чуть не стонет старик.
— Подохнет, что ли, если ее свяжешь? — усмехается Балмацу и начинает стричь с боков. Стрижет как попало, неровно, рывками. Шерсть рвется, запутывается. Овца напоминает пуделя.
Лицо Сокто-ахая хмурится, он готов закричать, но сдерживается и вроде бы советует:
— Вообще тебе бы лучше стричь ручными ножницами.
— Много ими наработаешь! А электричество для чего?
— Не для тебя… Какой толк от твоего электричества, от этих машин-ташин, если ты стричь не умеешь?
— А я научусь.
— Э-ээ! — старик машет рукой. — Пока ты научишься…
Балмацу на самом деле хочет, чтобы было как можно лучше Конечно, грубоватая она. Сама знает, да ничего поделать с собой не может — такая уж есть. Но ведь старается! Тем более, когда сам Сокто-ахай рядом стоит. Для нее это вроде экзамена. Но все ее старания идут насмарку. Почему-то дрожат, как от паралича, руки. Машинка не слушается, выходит из повиновения, извивается толстой, пестрой, длинной змеей. Ее хищная челюсть с десятками зубьев вгрызается куда захочет. А кожа у овец тонкая, нежная. Одно неловкое движение, и под ножницами проступает кровь.
Дед Сокто морщится как от боли, будто его самого ранят.
— Ну что ты за человек! Зачем мучаешь так?
— Это у нее болячки на животе были…
— Какие болячки!
— Да вы посмотрите…
— Брось. Отпусти овцу!
— Подождите, достригу.
— Отпусти, пока она еще живая! — рассерженный старик развязывает ноги овце.
Волоча за собою недостриженную шерсть, насмерть перепуганная овечка мчится, тычется сослепу, шарахается, пугается еще пуще. Того гляди, и правда помрет от разрыва сердца. Ее было прижали в угол — вырвалась, прошмыгнула между ног Санджи и, словно узнав старого чабана, сунулась прямо ему в руки.
— Стой, хулай!.. Правильно, что убегаешь от них. Как тебя ужасно обстригли! Последним сортом такую шерсть примут. Стой!.. А оставили сколько — на голове, на шее, на боках… Если на каждой овце постольку оставлять, какой убыток колхозу будет. Хулай! Зачем вы мучаете бессловесную скотину? Ты же, Балмацу, у нее живьем кожу сдираешь. Самое меньшее десять порезов сделала. На эти ранки мухи садиться будут, черви заведутся… Настоящий грех берешь на себя… — Сокто-ахай добыл где-то ручные ножницы, осторожно обстригает клочья шерсти, присыпает ранки дустом, продолжая брюзжать.
— Ну-ка все сюда! — слышится громкий голос Цынгуева. — Поближе! Это наша ошибка… Я виноват — не научил. Смотрите, как надо.
Закатав рукава, бригадир хватает первую подвернувшуюся овцу, опрокидывает ее на спину и, не связывая, начинает стричь. Машинка с ровным жужжанием послушно ныряет в густую шерсть, и руно, словно покрывало, целиком отделившись от овцы, ложится на помост.
— Ого! За пять минут! — восторженно и удивленно замечает Санджи, практикант. — И ни одного пореза!
Шойдок стрижет вторую овцу, третью… Столпились вокруг стригали, перешептываются, подталкивают друг друга. С восхищением смотрит на бригадира Оюна, с завистью — Балмацу. А Санджи на часы поглядывает:
— Четыре минуты!.. Три с половиной!.. — И не выдерживает — Можно, я попробую?
«Молодец, Шойдок. Сноровистый. Ловко у него… Ай да бригадир! — дед Сокто успокоенно садится на помост, поджав под себя ноги. — Шойдок их научит…»
— Я еще побуду здесь, погляжу, — отвечает он, когда Цынгуев предлагает ему возвращаться домой.
Блеянье овец в загоне, жужжание электростригальных агрегатов, стрекот саранчи, всплески смеха молодежи — все это сливается в непривычный для тихой в эту пору, изнывающей от жары степи гул и звучит, как музыка.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
…Широко, неоглядно расстилается степь. Кто только не хозяйничал в ней. Находилась она в ведении Агинской степной думы, владели ею ламы дацана, богачи и кулаки, пока не отобрали ее, не передали на вечное пользование колхозникам.
Не очень разумно распорядились поначалу своим богатством новые хозяева степи — травы косили раньше времени, не давали им обсемениться. Год за годом, год за годом, и все так. Казалось, чего тут о сроках думать, вон ее кругом сколько, травы, — знай коси. И вроде бы незаметно начала земля скудеть, а когда спохватились, поздно уже было. Пришлось хангильцам искать сенокосы на стороне, ездить в долину Хилка, а то и еще дальше.
Скорей всего Шойдоку это председатель подсказал, а может, и сам он додумался взяться за старые сенокосы, запушенные, захламленные. Когда Догдомэ вспомнил весной про старую оросительную систему и надоумил расчистить несколько канав, Цынгуев чуть не месяц держал бригаду на поле, вплотную к которому подошла вода. Постарались на совесть — убрали камни, мусор, выкорчевали кустарники, срыли кочки. И травостой в долине Хулэрэгтуя небывалый за многие годы. Пасти скот здесь Шойдок Цынгуевич запретил. Всю траву решили скосить на сено.
Цынгуев — хороший хозяин, ничего не скажешь. Работать умеет. Не зря бригада его всегда на первом месте. Но чаще, чем надо, ищет во всяком деле Шойдок выгоду для себя. Не какую-нибудь прямую выгоду — больше заработать, например. Как раз за этим Цынгуев не гонится, об этом не думает. А вот к славе, даже самой-самой маленькой славе ревнует он всех и каждого и постоянно боится, как бы ему меньше других полагающихся почестей не досталось, как бы его не обошли… Не будь у него этой слабости, цены бы не было Шойдоку Цынгуевичу. Сколько сил и ума приходится тратить ему, на какие хитрости пускается он, как ловчит иной раз, только бы всех обойти, только бы сохранить тщательно оберегаемую репутацию первого, лучшего. И не может никак понять Шойдок, что давным-давно всеми разгаданы его уловки и ухищрения, что только вредит он этим себе, что куда больше пользы было бы, если б все, на что он способен, шло на дело.
Вот и с сенокосом в долине Хулэрэгтуя едва он не опростоволосился. И решил все правильно, и работу по-доброму наладил, и мысли у него были самые хорошие. А напоследок едва все не испортил.
Еще с весны наседал на Шойдока Цырен Догдомович, чтобы бригадир использовал по прямому назначению механизатора Беликтуева. Дугаржаба Беликтуева. Не будь Догдомэ так настойчив, Цынгуев давно посадил бы Дугаржаба на любую машину. Но в неоднократных указаниях председателя Шойдок усматривал посягательство на свой бригадирский авторитет, на свою самостоятельность, на свои права и артачился. Отговорка была у него постоянно одна и та же: трудно будет Беликтуеву работать на машине без ноги… И не подкопаешься! Разве не заботой о человеке проникнута принципиальная позиция бригадира? Разве не о деле прежде печется он? И согласился в конце концов Цынгуев не потому, что сдался натиску самого Дугаржаба или настояниям председателя. Были у него свои расчеты. Ладно, решил он, пусть будет по-вашему! Шойдок Цынгуевпч рассчитывал извлечь и кое-какую выгоду для себя. Пусть Дугаржаб работает, рассуждал бригадир, пусть. Пойдет у него дело хорошо — все скажут, что это его, Цынгуева, заслуга: не побоялся доверить технику инвалиду. Не получится — опять Шойдок прав: он же сколько раз предупреждал — нельзя доверять технику парню с протезом, без ноги.