— Не надо шуметь в магазине, Бальжима-абгай! Не надо. По поводу сливочного масла был специальный разговор в аймачном потребсоюзе, — говорит он, адресуясь почему-то к Шойдоку Цынгуевичу. — Дано такое указание: в сельской местности сливочное масло не продавать.
Цынгуев недоверчиво смотрит на него.
— Почему говорят, Сельпо Даши — хороший продавец? — сердится Бальжима. — Не хочет привезти, что заказываю! Нарочно так делаешь, да? — гремя кастрюлей, она идет вдоль прилавка.
— Ав колхозном амбаре нет, что ли, масла? — спрашивает Сокто-ахай.
— Потому и хожу сюда, что нет, — отвечает старуха, сердясь заодно и на Сокто.
— Вы напрасно сердитесь, — громко заявляет Цынгуев. — Сами же виноваты. Зачем свой скот извели?
Бальжима-абгай навалилась на прилавок и даже головы не повернула в сторону бригадира.
— Доо, кому какое дело, есть у нас скот или нет.
— Конечно, каждый по-своему хозяйничает, — замечает Сокто, направляясь к выходу. — Без скота людям нельзя, Бальжима… Ну, ладно, я пошел.
— А я что говорю? — подхватывает Цынгуев. — Я же о вас беспокоюсь. Только у вас и нет своего скота. Кроме Булата, никто не сдал…
— Булат — хозяин дома, — вступается Бальжима за сына. — Сам знает, что делает.
— Ваш Булат ничего путем не знает. Зеленый еще, — выходит из себя бригадир.
— Я никому жаловаться не собираюсь, что доить некого. Как-нибудь проживем, — обиженно поджимает губы Бальжима. — А Булат по работе ни от кого не отстает. И твоей бригаде машины чинит. Чабанам твоим помогает.
Шойдок Цынгуевич ехидно смеется.
— Помогает? Таких помощников гнать надо! Вы, Бальжима-абгай, и не знаете, что ваш Булат делает. Он только пустой болтовней занимается. Да еще с разными людьми дерется…
«Наверно, это правда, — припоминает старушка. — Как-то Булат пришел домой в синяках и сказал, что с машины упал. Она и не стала допытываться. А бригадир ведь врать не станет. Но все равно она не может согласиться с тем, что говорит Шойдок. Булат старается. Нелегкое дело — возиться с железом».
— Станет взрослым, поймет, что к чему.
— Ухай! — соглашается Цынгуев. — Только пусть сам отвечает за то, что делает.
— Чего ты все время наговариваешь на моего сына? Я ему скажу, чтобы он больше не ездил в твою бригаду, — чуть не плачет Бальжима.
— Скажите лучше ему, чтобы готовился к отчету на Совете.
— Ничего я ему не буду говорить! — срывается с места старуха.
— Бальжима-абгай! — кричит ей вслед Сельпо Даши. — Кастрюлю забыли.
— Как-нибудь и без вашего масла проживем! — Бальжима хватает кастрюлю и хлопает дверью.
Продавец наклоняется к Цынгуеву, снова оставшемуся единственным посетителем магазина:
— Зачем такой громкий разговор?
— A-а! Пусть своему сыну волю не дает. А по-другому с ней говорить нельзя — не поймет. Словом, я ей сделал опи-сальное заявление, — ввертывает для пущей важности Цынгуев излюбленное русское слово и шарит по карманам. — Папиросы есть?
— Пожалуйста! — Сельпо Даши кладет перед бригадиром пачку папирос «Люкс» и коробок спичек.
— Сколько с меня?
— Что вы!..
Шойдок Цынгуевич закуривает и сокрушенно произносит:
— Вот так и приходится… Ругаешься, ругаешься… Что тебе! Продавцом быть куда лучше.
Сельпо Даши не согласен.
— Что вы! Такая тяжелая работа… То жалобы пишут, то ревизия… Вы тоже сейчас какой-нибудь акт составите.
— Здесь у тебя все в порядке, — возвращает Цынгуев продавцу фактуру.
— Значит, закончилась ревизия? Можно подвести итог? — ухмыляется Сельпо Даши.
— Что-нибудь сообрази…
— Сию минуту!
Сельпо Даши запирает магазин изнутри.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
…Вода в роднике черная, как деготь. Из-за облачка выползла луна, желтая-желтая, отыскала родник и позолотила в нем воду. Блестит вода, будто зеркало. Снова набежала тучка, и только голубые огоньки смотрят-сверкают из глубины родника. Это далекие звезды посылают свои лучики-приветы. Ближе к берегу вода в источнике вскипает тысячами маленьких пузырьков, словно здесь, по самому краю, сеет мелкий дождь. Лопаются, лопаются, лопаются пузырьки, а на их месте тут же возникают новые, мгновенно исчезая.
Булат и на этот раз пришел первым. Он мог бы часами стоять у родника и глядеть в него. Источник никогда не бывает одинаковым. Каждую минуту видишь в нем что-то новое. Да, мог бы вот так стоять часами и смотреть… Если бы не ждал Оюну, если бы не тревожился: а вдруг не придет?
Снова засияла луна. Улыбается, подмигивает, успокаивает. Заглянул Булат в раззолоченное луною зеркало-родник, сдвинул кепку набекрень, подтянул голенища начищенных до сверкающего блеска сапог.
Сдержала Оюна слово. Идет! Как всегда, немного стесняясь.
Радостный, бросается Булат ей навстречу, берет за руку.
— Амар сайн, Оюна!
— Сайн… — не отнимая руки, отвечает она.
На большом камне, лежащем у родника, достаточно места, но они робко примащиваются на самом краю. Обычное чувство неловкости — стоит им остаться вдвоем — опять охватывает их.
— Ну, как дедушка? Не хочет возвращаться?
— Нет…
— Сильно он рассердился.
— Я сама виновата… А как тетя Бальжима?
— Да как тебе сказать…
— Зря ты это… со скотом.
— Как зря?
— Ну… не надо было весь отдавать. Хоть бы теленочка оставил. Старым людям трудно отвыкать.
— Что значит — трудно? Странно ты рассуждаешь. С ними разве сговоришься? Они нас просто не понимают. И Сокто-ахай тоже.
— Ничего подобного! Дедушка у меня все-все понимает. Он же хочет как лучше… А вот мы с тобой, наверно, совсем скоро перестанем друг друга понимать.
— Почему?
— Не догадываешься? Зачем опять все к нам да к нам ездишь? Я тебе говорила? Прикатил вчера. Здравствуйте! Зачем гнал «летучку»? Какие у тебя дела были? Только сказать, чтобы я к роднику пришла, да? Я Розе в глаза глядеть не могу. Противный!
— Ою-уна!.. Но ведь я тебя хотел увидеть. Соскучился. И ты пришла. Значит, не сердишься, правда?
— Да, пришла, потому что обещала. Я же знаю: сказала бы, что не приду, так тебя никакими силами из бригады не прогонишь. Будешь торчать все время. Как только не стыдно!
Булат пытается обнять девушку, она отталкивает его.
— Вот явишься еще, при всех скажу, что это безобразие — разъезжать в мастерской по личным делам. В твоей технической помощи мы пока не нуждаемся, сам знаешь.
— И не правда! А занятия кто проводить будет?
— На занятия — пожалуйста. Только, по-моему, часто что-то занятия ты стал проводить…
— Надо, чтобы лучше усваивали. Повторять надо.
— Повторять мы и без тебя можем. Дугаржаб справится.
Спорить с Оюной бесполезно. Ее не переговоришь, упрямую. А вечер такой хороший. И так ласково журчит родник, искрясь россыпью звезд…
— С меня Гурдармаев собирается стружку снимать, — говорит Булат.
— За что?
— Сам не знаю. Наверно, Цынгуев нажаловался.
— Яс тобой пойду.
— Зачем?
— Защищать буду.
— Что ты… я сам… Знаешь, в субботу из аймака артисты приезжают. Концерт будет.
— Вот здорово! Давно никто у нас не был. А какая программа?
Булат хитро взглядывает на девушку:
— Обычная — про любовь…
— Опять?!
— Ты же сама говорила, что любовь существует только в книгах да пьесах.
— Я в шутку.
Робок Булат, нерешителен, недогадлив.
— Что-то я замерзла… — ежится Оюна. — Холодно стало.
Булат поспешно набрасывает ей на плечи пиджак.
— Теперь теплее?
— Нисколько!