В этот миг заливисто зазвенел школьный звонок.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Клубится в воздухе, не оседая, пыль над дорогой, ведущей к западу от аймачного центра, стелется серой тучей. Снуют в этой пыльной завесе машины — с цементом и молоком, сеном и лесом. Спешат рейсовые автобусы. Едут по своим делам разные люди.
Затесались в хлопотливый поток и машины-бездельницы. Движутся они, так же торопливо, по необычному маршруту — в дацан, в буддийский храм. Везут верующих, везут страждущих замолить истинные и мнимые грехи, везут тех, кто надеется на вечную жизнь…
Мчится на полной скорости широкозадый «додж», каким-то чудом сохранивший резвость, но утративший давным-давно свой первоначальный вид — весь латаный-перелатаный, жестко прыгает на ухабах. Слышатся из его крытого драным брезентом кузова кряхтенье и стоны пассажиров, судя по голосам, людей далеко не первой молодости, испуганные восклицания:
— Зачем очертя голову мчать? Остановите! Я лучше пешком пойду.
— Куда торопиться, давайте помедленнее. Еще несчастье какое случится.
Наигранно бодро водитель успокаивает взволнованных:
— Потерпите еще немножко. Не беспокойтесь, доедем безо всяких происшествий.
— Если и не в дацан, так в царство бурхана обязательно попадем, а повезет — прямо в рай. Давай газуй! — подбадривает шофера знакомый голос.
За рулем «доджа» служащий аймачного потребсоюза Абармитов. Он частенько промышляет левыми рейсами в дацан — верный приработок!
Пассажиры-паломники подобрались один к одному. Старик в парчовой шапке, в бурятской шубе-дэгэле с тремя рядами полос на отворотах, в новеньких унтах. Он еще крепок, старик, хоть и стонет да причитает громче всех от тряски и лихих разворотов машины. И верующим его можно считать условно, потому что ездит он в дацан не чаще раза в год, на всякий случай — а вдруг пригодится на том свете…
По соседству с ним бабка Содномиха, давно уже посвященная в сан шабгансы, с желтой иконкой-талисманом на груди, с узловатым посохом. Эта не пропускает ни одного молебна и убеждена, что все ее благополучие — здоровье многочисленных детей и внуков, крепкое хозяйство, относительно неплохое самочувствие при довольно преклонном возрасте, — только результат ее усердных молитв. А вот сидящая за ней тетушка Ханда со старинным тяжелым украшением — туйбой — на голове, с массивными серебряными серьгами в ушах, в тэрлике-халате со множеством оборок направляется в храм совсем по иной причине: любит она бывать там, где собирается много народу, где можно увидеть старых знакомых.
И Бальжима-абгай тут же. Маленькая, сухонькая, незаметная, хоть и одетая не хуже других — в шубе с меховой подкладкой до пояса, кожаных унтах, повязанная пестро-красным платком. Плохо Бальжима переносит машину, угорает в ней, вот и сжалась вся в комочек, сидит, чуть дыша. Когда ей было лет двадцать, боевая комсомолка Бальжима стороной обходила дацан, на смех поднимала всех верующих. Много горького было в ее судьбе — убили отца бандиты, не вернулся с фронта муж, никудышным стало здоровье. Ничто не наводило ее на мысль о боге. А вот отдал Булат весь скот в колхоз, и что-то затосковала Бальжима-абгай, стала подумывать, не наказание ли ей это за прошлые прегрешения. Надумала съездить на молебен, задобрить судьбу.
Именно в эту машину угораздило попасть и Дондока, чей лихой голос взбадрив. ал Абармитова — «давай газуй!». Прищурив и без того узкие глаза, он держит в пухлых губах толстую в палец сигару. Счастье все-таки улыбнулось ему: крупно выиграл и совершенно преобразился. Все на нем сверкает — и кожаная черная шапка, и новенькое кожаное пальто, и хромовые сапоги.
Дондок — не случайный попутчик. Он держит путь в дацан, хотя отродясь ни одного слова молитвы не слышал и не произносил, ни в бога, ни в черта не верит, никаких грехов за собой не признает и каяться в них не собирается. У него в храме особое дело. Партнеры-картежники, ловкие люди взяли его в долю в выгоднейшем предприятии. Раскопали в какой-то старой книге любопытный снимок и сделали целую кипу фотокопий. На снимке изображен моложавый Далай-лама в полном парадном облачении. Дондок надеется с немалой выгодой распродать эти карточки верующим и уже заранее подсчитывает барыш. Воспользовавшись тем, что дорога стала ровнее и не так трясет, он извлекает из-за пазухи одну фотокопию и показывает спутникам. Карточка пошла по рукам. Богомольцы, никогда не видевшие божественного Далай-ламу, изумлены и восхищены…
Тем временем «додж» достиг заветной цели. Абармитов заложил последний крутой вираж, отчего старички в кузове попадали друг на друга, причитая и охая.
— Приехали!
Дацан имеет непонятное для простых смертных название — «Дашалхумбулинг». Честно признаться, тайного смысла в этих словах не знаем и мы. Полтора столетия назад золотом заблистал купол-ганжар над храмом. В ту пору только дацаны и были украшением степей. Построенные добротно, прочно, на века. Возвышались они над приземистыми юртами, единственные сооружения из дерева, кирпича и камня, возведенные искусными мастерами, обильно украшенные бронзой, серебром и золотом во славу Будды, вызывая почтительный трепет и восхищение у всех смертных.
Поубавилось с годами храмов в степях, да и те, что остались, пришли в упадок. Многие деревянные строения сменили адрес — перекочевали на колхозные и совхозные усадьбы. Обветшали и каменные дома, облетела с них позолота, поблекли краски на фигурных карнизах.
Усилиями прихожан дацан, возле которого остановился «додж» аймачного потребсоюза, ремонтируется, подновляется. Заново покрыта железом крыша, стены побелены известью, ставни покрашены.
Перед храмом из разверстой пасти чугунного дракона-курильницы струится аромат благовонной травы санзай. Рядами стоят молитвенные колеса-хурдэ всех размеров и калибров. Повернешь один раз колесо — тысячу молитв Будде вознес, часть грехов с себя снял, а если безгрешен — авансом благодеяние сделал. Тут же громоздкие ступы-субурганы, испещренные надписями.
Каменное крыльцо дацана истерто и отполировано за долгие годы тысячами ног молящихся. Внутри храм украшен цветными шелковыми лентами, картинами с изображением царства божия и родины Будды, портретами настоятелей дацана, многочисленными ликами богов-бур-ханов. Драгоценными камнями, золотом и кораллами отделаны массивные белые раковины — ритуальные духовые инструменты лам. За ними возвышаются серебряные кубки-сугсэ. Наверху тускло светят электрические лампочки, а на подставках — масляные светильники в бронзовых чашечках, мерцает вечный огонь, освещающий прошлое, настоящее и будущее. В зыбком, колеблющемся пламени сотни святых и бурханов кажутся живыми. Все они на первый взгляд выглядят одинаково, а присмотришься — каких только нет! И улыбающиеся, и свирепые, и лукавые, и насмешливые, и печальные, и злорадные, и мечтательно-сосредоточенные, и непроницаемомудрые. Многоглавые, многорукие… И каждый может указать путь в неведомое.
В ожидании начала молебна-хурала богомольцы столпились у входа в храм возле Дондока, бойко торгующего своим святым товаром.
— О-о! Кто же это? Какое знакомое лицо! Уж не божественный ли это Далай-лама?
— Совершенно верно! Это Далай-лама Жэбзэн-Дамба-Лубсан-Доржи… Черт побери, запутался в его семидесяти именах! Недавно я гостил у него, — причмокивает от удовольствия Дондок, скаля стальные зубы, — и получил в подарок эту карточку.
— Ты не болтай, что на язык подвернется, — осаживает его старый бурят. — Это не такая вещь, чтобы ее где и как попало таскать. Такой снимок надо хранить в подобающем месте. Давай!
— Нет уж! Как я могу расстаться с такой драгоценностью. Пусть мне лучше голову оторвут, — вырывает карточку Дондок.
— Мне твоей головы даром не надо. На вот, держи рубль.
— Кто больше даст? Это же не просто человек — живой бог! Меньше, чем на пол-литра, не возьму.
— На… сколько тут? Я в деньгах не разбираюсь. Сдачи не надо, — протягивает новенький червонец шабганса Содномиха.