— Вот это другое дело! Вообще грех, конечно, торговаться из-за Далай-ламы. Берите, пока у меня еще есть.
— Давай сюда. Пятерки хватит? На.
— Кому еще? Берите себе, родным, соседям… — развернув веером, словно игральные карты, фотографии, Дондок прохаживается среди богомольцев.
Затрубили дацанские трубы, и народ повалил в храм.
Здешние ламы — их больше десятка — верные ученики и последователи бурхана. Большинство из них в старину имело низшие духовные звания хувраков, габжа и гэбшэ. В вихре времен и событий, доселе невиданных, в силу различных превратностей судьбы вынуждены они были оставить свои священные книги, а под старость лет снова собрались под крышею храма — дряхлые, доживающие свой век служители Будды.
За двумя рядами низких столов, расставленных на некотором расстоянии друг против друга, сидят они, поджав под себя ноги, одетые в ярко-красные орхимжо-накидки, держат в руках молитвенные книги, колокольчики, барабанчики-дамари, литавры, колотушки от больших барабанов-хэнгэрэг. Одни, словно внезапно помолодев, громкими голосами, нараспев читают молитвы, другие однотонно и невнятно бубнят их про себя, третьи просто кивают в такт головами. Никто все равно не понимает ни слова их песнопений на древнем тангутском языке. Кажется даже, что они тысячекратно повторяют одно и то же, одно и то же…
Застыли в почтительном внимании прихожане — бритоголовые старики, старухи, больные, калеки. Все без головных уборов. Держат иконки, перебирают четки. Иногда, вздевая к небесам иссохшие, словно кривые сучья, руки, шевелят беззубыми ртами, что-то шепчут. А то вдруг, будто желая помочь ламам, вторя им, начинают громко бормотать молитву. Неожиданно, точно под сильным порывом ветра, низко склоняются, распластываются на полу в «ползучей» молитве. Трудно им. Немощны тела их, хрупки кости. Но откуда-то берутся силы бить поклоны, стоять недвижимо…
Не все вместились в храм, многие остались на улице, ждут своей очереди. Впрочем, и они не теряют времени даром — движутся гуськом по солнцу вокруг дацана, крутят хурдэ — колеса с начертанными на их ребрах словами молитв, запасаются на всякий случай впрок отпущениями грехов.
Дондок тут как тут. Он уже неплохо поторговал, надеется еще подзаработать и потому в прекрасном настроении.
— Мэндэ, верующие! — кричит он. — Ом-ма-ни-пад-ми-хум!
— Мэндэ! — здороваются с ним, недоверчиво оглядывая его с головы до ног. — Это ты ли, Дондок?
— Что вы на меня так уставились? Я — собственной персоной, — небрежно отвечает Дондок.
— Да про тебя говорили, что ты летом нагишом ходил. Потом вроде в женской одежде тебя видели…
— Значит, наконец-то обрел я свое истинное лицо, — сияет он. — Нет больше Голого Дондока! Зовите меня теперь Шевровый Дондок!
— Это можно. Значит, образумился? Совсем другой вид у тебя. Молодец. И одет хорошо, и в дацан приехал.
— Такую одежду я получил из рук самого Высокорожденного, — скалится в железнозубой ухмылке Дондок. — Далай-лама благословил меня и сказал: «Пусть все отныне зовут тебя Шевровый Дондок!»
— Ничего не скажешь, ловок ты! И оделся шикарно. Ни у кого такой одежды нет, — ехидно замечает известный всем приземистый толстяк по прозвищу Гундосый Намсарай, дацанский шофер.
Появление Намсарая, похоже, не очень по душе Дон-доку. Он не остается в долгу:
— Вы тоже, кажется, неплохо выглядите. Конечно… Имея некоторое касательство к дарам-подношениям верующих граждан… Слышал я, вы и от настоятеля получаете подарки.
— Ну, какое там! Я свой хлеб зарабатываю в поте лица. Я же в карты не играю, — гундосит Намсарай.
На лице Дондока разлито благочестие.
— Я решил навсегда бросить неправедные дела. Хочу замолить все черные земные грехи…
— Подумать только! — закатывает глаза Намсарай. — Скажи лучше, профессию переменил. Торговлей, значит, занялся? Денежки у людей выманиваешь?
— Бр-р-ось! — взбычился Дондок. — Ты не клевещи, не оскорбляй чувства верующих!
Шофер придвинулся поближе, гундосит в самое ухо:
— Ты же делаешь спекуляцию. Знаешь, что за это полагается?
Дондок с великим удовольствием влепил бы Намса-раю добрую затрещину, но, сознавая, что ему не осилить крепкого толстяка, спешит избавиться от него и отойти подальше.
— Не нам с тобой говорить о законе, — смиренно произносит он.
— Постой, постой! — тянет его за рукав Намсарай. — Ты куда торопишься? Мы же с тобой старые друзья. Неужели мы не поймем друг друга по-хорошему? — и подмигивает.
— Конечно! Ну, я слушаю. Чего тебе надо?
— Совсем немного. То, что у тебя в кармане, — пополам. А если нет…
— Тогда что?
— Если нет, то по-другому поговорим…
— Я тебя все равно не боюсь!
— Побоишься. Сейчас найду управу. Здесь полно дружинников.
Шофер вцепился в Дондока, но тот выпутывался и не из таких положений. Быстро выхватив из-за пазухи пачку фотографий, Дондок швырнул их перед собой. Богомольцы, увидев, как сыплются на землю драгоценные изображения Далай-ламы, ринулись подбирать их. В этой суматохе Дондок и улизнул. Он прошел мимо приземистых домиков дацанского подворья, мимо высоких сараев, обогнул забор и вынырнул прямо возле зеленого навеса автобусной остановки, столкнувшись носом к носу с Бальжимой-абгай.
— Доо, — обрадовалась землячка возможности поделиться впечатлениями. — Очень интересно в дацане! Действительно, может притянуть сердца и души людей. Любой человек может стать верующим.
— Верно. Я тоже буду теперь молиться богу-бурхану. Ни одного молебна не пропущу.
— Я все свои дела исполнила. Можно было бы еще остаться, да домой надо…
— И я свой план на сто с лишним процентов перекрыл. За один час заработал столько, сколько за месяц черным потом не добудешь. Ничего, а?
Старуха не без зависти вздыхает.
— Ты, Дондок, благое дело сделал, нужное людям, доброе… Самого Далай-ламу в дацан принес!
— Еще принесу! Говорят, еще Панчен-эртни есть… Надо будет узнать всех высокорожденных. Много можно такого добра сделать.
Бальжима-абгай не слышит насмешки. Она вся под впечатлением увиденного на молебне.
— Доо… Я молилась, чтобы нынешний год змеи не принес никаких бедствий…
Дондоку неинтересно слушать старуху. Он перебивает ее:
— Да-да, вы сделали очень нужное и полезное для общества дело. Но вам надо было бы и о себе позаботиться. Я слышал, ваша семья от скота избавилась?
— Я и об этом молилась, — простодушно признается Бальжима.
— И правильно сделали. Теперь мы с вами совсем одинаковые — ни у вас, ни у меня нет скота.
— Ты что, смеешься надо мной?
— Да нет. Зачем же мне смеяться? Мы же с вами люди, которые совершают только угодное богам…
Первый в жизни молебен наполнил старушку каким-то благостным чувством. Ей хочется сделать что-нибудь хорошее, доброе. Например, наставить на путь истины стоящего рядом Дондока.
— Ты почему бродяжничаешь, Дондок? Почему о своем доме не думаешь? Твоя Балмацу скоро принесет тебе ребенка…
— Что? Балмацу рожать будет? С чего это моя жена беременная? — вспыхивает Дондок.
— Кому, как не тебе, знать, — мрачнеет Бальжима. — Что ты за человек!
— Каждый человек живет, как хочет.
— Доо… Не будь таким злым, Дондок.
Ну зачем только связалась тетушка Бальжима с этим проходимцем? Чтобы отвязаться от нее, он возьми да ляпни:
— Вот вы, Бальжима-абгай, в дацан приехали, помолились. А вы подумали, что за это вашему сыну будет? Ведь Булат — комсорг, депутат…
У Бальжимы даже голову заломило от этих слов.
— Ты, Дондок, только худое говорить можешь, — задохнулась она. — Не зря говорят: от дерева — сажа, от зла — только зло.
— Вот и хорошо, что вы это поняли.
— Гражданин Бабуев Дондок! — раздался из-за навеса автобусной остановки голос милиционера Шоёнова, и тут же милиционер предстал во всем своем официальном величии. — Подойдите-ка сюда.