— Сам знаешь: из Калмыкии.
— Далекий край… А для меня хватит места на вашей земле, как думаешь?
— Нет.
— Ну и черт с ним! Никто к тебе и не собирается. Ты не считай, что мне и деваться некуда…
— Санджи-иии! — в один голос громко позвали табунщики.
— Сейчас! — отозвался калмык и пустил Серко крупной рысью.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Чему быть, того не миновать.
Судили, рядили в правлении, пришли к одному выводу: нельзя больше оставлять Цынгуева бригадиром. Так и постановили. А сообщить о решении правления провести в первой чабанской бригаде собрание поручили Лидии Васильевне Демидовой, парторгу.
Что говорить, — без слов понятно, какое это было собрание. Лишнего о Шойдоке никто не сказал, но и того, что следовало, о чем никак нельзя было промолчать, что безусловно заслужил бригадир, хватило бы на троих. Еще немного стеснялись чабаны Лидии Васильевны, жалели ее. Не будь парторга на собрании, Шойдоку досталось бы куда крепче.
Всем все было ясно. Один «виновник торжества» ничего не понял. Обиделся, рассердился.
— Кто вам дал право вмешиваться в мои дела? — заявил. — Я ваши слова даже за собачий лай не считаю. Плевать я на вас хотел!
И хлопнул дверью.
Признаться, Лидия Васильевна в глубине души еще на что-то надеялась. Когда минувшей зимой Оюна отказалась от почетного звания, когда ребята с «летучки» жаловались на Шойдока, даже когда по дороге из аймачного центра Догдомэ высказался яснее ясного, Демидова все еще пыталась найти хоть какое-нибудь оправдание мужу. Собрание в бригаде и, особенно, дикая выходка Цынгуева не оставили у нее никаких сомнений.
И вот — все. Конец.
Когда чабаны разошлись, Лидия Васильевна попросила задержаться Дугаржаба.
— Знаешь, о чем я хочу говорить с тобой?
— Догадываюсь. Цырен Догдомович уже имел со мной разговор. Не пойду я на эту должность.
— Испугался?
— Да нет… — уклонился Дугаржаб от объяснений.
— И все-таки тебе придется согласиться. Ты хорошо знаешь условия работы, людей.
— Так-то оно так… Но я не смогу, не сумею…
— Я тебя давно знаю. В школе ты старостой был, в пионерлагере — вожатым. В армии служил. Ты просто скромничаешь! Смотри, какая у тебя биография! — пошутила Демидова.
— Понимаете: бригадиром…
Демидова перебила:
— Все понимаю. Должность эта нелегкая. Но ведь другие люди справляются. Чем ты хуже?
Дугаржаб задумался.
— А если подождать?
— Ты что, не был на собрании? Не слышал, как говорили? Ты обязан завтра же принять дела. Прямо с утра, — не допускающим возражений тоном заявила Лидия Васильевна.
Дугаржаб сделал несколько тяжелых шагов, подошел к столу, за которым сидела Демидова, оперся о него.
— И все же я откажусь.
Демидова сдвинула брови, посмотрела на него внимательно усталыми глазами.
— Подумай. Утром снова поговорим. Ты обязан дать согласие. До свиданья.
…Она долго стояла у окна, вглядываясь в кромешную тьму. Из немногих освещенных окон падали на снег желтые пятна. Тускло светили фонари у кошары. Вспыхивали огоньки папирос, выхватывая из мглы на какой-то миг лица чабанов.
Лидия Васильевна скорее угадала, чем услышала, когда отворилась дверь. А уж грузные, гулкие шаги мужа она бы ни с чьими другими не спутала.
Шапка у Цынгуева сбилась на затылок, пальто в снегу. Где-то успел хватить уже, но пьяным не был.
— Ну, женушка-парторг, не ожидал от тебя… — неприятно резко прозвучал его голос.
— Как тебе не стыдно!
— А что? На радостях… Как-никак ты хорошее собрание провела. Наслушался досыта, — он провел ребром ладони по горлу.
Как был — в нерасстегнутом пальто, в шапке, — развалился на скамейке, зацепив за край стола.
— Ты, пожалуйста, веди себя поаккуратнее. — Лидия Васильевна подобрала разлетевшиеся по полу карандаши, подняла упавший стакан.
Не хватало еще, чтобы Шойдок расскандалился тут. Дома ссоры надоели, а уж на людях затеять — хуже некуда.
Вид у Цынгуева был весьма свирепый, и, казалось, вот-вот взорвется он и такое натворит… А он вдруг опустил голову, зажал ее ладонями и заговорил тихо-тихо, словно жалуясь:
— Лида, ты же меня знаешь… Разве я не умею работать? Разве плохо работал! Всю жизнь… А теперь?
— Знаю. Кому, как не мне, знать. А что сняли — сам виноват. Раньше думать надо было. Что, спрашиваешь, теперь будет? В рядовых походишь. Что же еще…
— Рядовым!.. Рано еще меня в рядовые списывать. Ты, наверное, этого хотела? Ну, радуйся!..
— Почему же я? Не я — правление решало. А на собрании сам был. Захотел бы — услышал. Все тебе в глаза сказали.
Шойдок сбросил на скамейку шапку, сжал кулаки.
— Ну за что?!
— Объяснить? Давай еще раз напомню. Последнее время ты одну работу исправно выполнял — пробки из бутылок вышибал. Ничего ты, видно, не понял…
— Было… Согласен — было. Но я же могу бросить. Честное слово, могу!
— А почему не бросил? Я тебя сколько раз просила?
— Нет, ты мне скажи! — в голосе его не было пьяного куража, он, будто только очнувшись от какого-то кошмара, хотел допытаться, понять, что с ним такое приключилось. — Неужели ты — жена! — не могла за меня заступиться?
— Что я твоя жена — верно. А кроме того, я еще член партии, как и ты, между прочим…
— Но ты — парторг. Тебя бы послушали.
— Шойдок, ты всерьез? Тебе мало на правлении, на партийных собраниях говорили? Мы с тобой мало ругались? Все по одной причине… Поздно ты спохватился. Сейчас, даже если бы очень хотела тебе помочь, — не могу…
— Значит, все? — Цынгуев снова подпер голову кулаками, скрыв лицо. Лидии Васильевне показалось, что он плачет. Ей стало жаль его.
— От тебя зависит. Сможешь исправиться, снова люди тебе поверят.
— Жди!..
— Знаешь что, пойдем-ка спать. Беликтуевы звали.
— У Беликтуевых ночевать не буду.
Тут с ним, пожалуй, можно было согласиться: неловко идти на ночлег в дом Дугаржаба, который не сегодня-завтра сменит его на бригадирском посту.
— Хорошо. Тогда поезжай домой. Побудешь с ребятами день-другой, а потом вернешься сдавать дела.
Шойдок так и сидел, раскачиваясь взад-вперед, не поднимая головы. Тяжело вздохнул. Встал.
— Ладно.
Он вышел, и Лидия Васильевна, поглядев ему вслед, села на скамейку, на то самое место, где только что сидел Шойдок, ее муж. У нее было такое чувство, будто она сейчас осталась без одного из своих учеников, на которого потратила столько сил, стараний, сердца, а, он, неблагодарный, оставил школу… Правда, этому ее ученику — за пятьдесят. Будет ли он еще учиться? Научится ли чему доброму? Она казнила себя, пыталась припомнить, где, когда, что упустила, недоглядела, что будет теперь с ним и с семьей? На глаза навернулись слезы.
В дверь заглянула Роза. Она задержалась на пороге, не решаясь пройти, но, увидев плачущую Лидию Васильевну, подбежала к ней, обняла за плечи, спросила испуганно:
— Что с вами?
— Ничего, ничего… — Лидия Васильевна отвернулась, вытерла глаза.
— Может, чем помочь?
— В таких делах, девочка, помощников не бывает.
— Извините… Я хотела спросить, вы не поедете?
— Нет, я остаюсь. А Шойдока Цынгуевича возьми с собой. Ему лучше уехать.
— Хорошо.
— Вот еще что, Роза. У меня к тебе просьба. Вы с Дугаржабом друзья. Ты его сможешь уговорить. Давай вместе постараемся. Надо, чтобы он согласился быть бригадиром.
— Попробую, — смутилась девушка.
— И еще. Утром не забудь забежать к Булату. Узнай, как тетушка Бальжима. И о собрании ему расскажи.
— Обязательно.