— Ну, вам пора. Поезжай.
Негромко затарахтел мотор «летучки», но машина не трогалась с места. Вот двигатель заглох… Что там случилось? Уж не Шойдок ли?
Вошел Дугаржаб. Прямо с порога выпалил:
— Я согласен, Лидия Васильевна.
— Очень рада за тебя. Ты будешь хорошим бригадиром.
— Постараюсь. А вы мне поможете?
— Конечно.
— Идите ночевать к нам. Старики ждут. А я с Розой в Хангил поеду. Утром зайду в правление. К обеду вернусь.
Скрипнув протезом, он вышел. Сразу завелся мотор, зажглись фары, распоров темноту за окном. «Летучка» тронулась.
Демидова набросила на плечи шубу, вышла на улицу и долго смотрела вслед убегающей машине. Подумала о Дугаржабе и Розе. Любят… Скоро у них семья будет. Лишь бы все хорошо сложилось. Прошептала:
— Счастливо вам жить…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Снежная выдалась зима. Сугробы намело вровень с заборами, под самые крыши домов.
Бальжима-абгай изо всех сил старалась держать в порядке двор. Каждое утро разметала снег, расчищала дорожку к дому — не привыкла сидеть без дела. А последние дни не может ни за что взяться. Слабость какая-то навалилась, ноги не держат. Выйдет Бальжима-абгай во двор, сядет возле дома и сидит часами. На чистом воздухе вроде легче дышится, просторнее становится в груди. В звонкой зимней тишине хорошо слышно, как где-то пилят дрова, кто-то задает корм свиньям, откуда-то кричат «стой!», «хэшэ!» — это доят коров…
Слушает тетушка Бальжима, вздыхает. Нет у нее больше коровы. И овечек тоже нет. Подумает, погорюет и успокоится: был бы сейчас у нее скот, что с ним делать? Ходить за ним совсем невмочь.
Вспомнит Бальжима, как в дацан ездила, богам-бур-ханам молилась, лекарства оттуда всякие привезла. Пьет она эти лекарства, а плохо что-то помогает, не возвращаются силы. Голова все время болит, знобит часто, руки-ноги будто деревянные. И одежда — та же старая меховая шуба, та же шаль, те же унты — словно вдвое тяжелее. Лицо бледно-серое, как пеплом присыпанное, а сама — хоть верь, хоть не верь — меньше ростом стала.
Проглядел Булат, когда мать занемогла. Слишком поздно понял он, что и к ламам-то старуха отправилась неспроста — совсем плохо ей стало, вот и отправилась, а сыновьям признаться не хотела. С каждым днем матери становилось все хуже и хуже. Теперь бы и поехать ей, да не в дацан, а в аймачную больницу. Булат по-всякому ее уговаривал. Бальжима ни в какую. Пройдет, говорит, полегчает — тогда уж… А пройдет ли?
Растерялись братья. Все дома не так, как прежде. Никаких у них забот не было, ни о чем думать не приходилось — все мать сделает, все приготовит, приберет. А тут прибежит Ким из школы, Булат из мастерских заскочит — одно и то же: сидит Бальжима-абгай во дворе, охает потихонечку. Изба не топлена, обед не сварен.
Не раз в эти дни приходили Булату на память слова Оюны. А он еще обижался на нее. Оюна — настоящий друг. Она ему прямо в глаза сказала, что плохо он относится к матери: не о ней, о себе думал, когда скот отдавал. Как теперь исправить это, что сделать, только бы матери стало лучше?..
И Ким переменился. То, бывало, его в дом не загонишь, а тут и дров наготовит, и воду принесет, и печь растопит, и пол подметет. Сядет уроки делать, а сам поглядывает: как там мать, что с нею. Увидит, что прилегла она, — сядет рядышком, голову ей гладит.
…Они почти одновременно появились: Ким из школы, а Булат, встревоженный состоянием матери, отпросился с работы. Сели рядом с Бальжимой на крыльце, стали рассказывать ей, как день провели.
Бывало, вот так же вечерами соберутся вместе, и Бальжима, хотя день-деньской по двору, по хозяйству крутилась, все деревенские новости перескажет. Сегодня она молчит, лишь постанывает, покряхтывает иногда. Чем ей поделиться с сыновьями? Сказать, что плохо ей — хуже некуда, — только детей напугать. Матери — всегда матери, о себе ни за что не побеспокоятся.
— Пойдем в избу, мама, — предложил Булат. — Холодно.
Бальжима отказалась. Лучше ей, сказала, на улице. Легче. Ей и в самом деле легче стало рядом с мальчишками. Булат хоть и большой уже, а все равно для нее — мальчишка.
— Может, съездим в больницу? — снова попытался Булат уговорить мать. — Возьмем машину и съездим. Врачи тебя посмотрят, хорошие лекарства дадут. Не такие, как в дацане… Ты обязательно поправишься. Поедем?
Бальжима закрыла глаза, покачала головой. Нет, ни к чему.
— Тогда тетю Дусю позовем?
И снова отказалась старая Бальжима. Она-то знала, что никакие врачи ей уже не помогут…
— А я ни за что шофером не буду, — вдруг выпалил Ким. — Я буду на доктора учиться. Всем буду уколы делать, и люди никогда и ничем не заболеют, и будут жить по сто, даже по тысяче лет! И тебя вылечу.
Бальжима прижала его к себе слабой, непослушной рукой.
— Доо, — заговорила, вздохнув. — Раньше дети бедняков — откуда у них хорошая одежда — босиком до поздней осени ходили. И зимой скот пасли. А зимой в степи холодно… Я тогда еще до костей промерзла. Еще только колхоз у нас делали — большая засуха была. Мы поехали сено косить на далекую реку Амур. Малярией там заболели человек десять. Я тоже. Сколько дней в лихорадке пролежала… Эту болезнь до конца не вылечили, я думаю, яд от нее все равно остался. И в войну работали, голодные, холодные, больные. А кому что скажешь? Несколько раз за свою жизнь я тяжело болела, а все на ногах… Некогда болеть было.
Она виновато взглянула на старшего сына.
— В дацан поехала… Молебен отслужила, лекарства взяла, думала, поможет… Ну, ладно. Дело своей жизни я выполнила…
— Зря в дацан-то, — не желая обидеть мать, осторожно промолвил Булат. — Лучше ведь не стало…
— Ты не бойся, больше не поеду. Уже сил нет. Так что никто тебя ругать не будет.
— Я о вас беспокоюсь. Мне-то что: поругают и перестанут.
— Меня уже никому не вылечить, — убежденно и твердо произнесла Бальжима. Булат даже вздрогнул, услышав, как она это сказала. — Ни боги, ни врачи больше не помогут. Чтоб ни вас, ни людей не мучить, скорей бы в одну сторону повернуть… Уснуть и не проснуться. Ничего не зная, сразу в северной пади оказаться… Вы похороните меня по-хорошему. Не забудьте на сорок девятый день свечку поставить…
— О чем вы, мама! — воскликнул Булат и тут же ясно, отчетливо понял, что это не просто слова, что мать действительно может умереть, и что-то больно стиснуло ему горло.
Бальжима-абгай мудро, всезнающе посмотрела на него.
— Ты не думай, что я просто так болтаю. Кому мне все это сказать, как не тебе? Ты старший сын.
— Я понимаю…
— Что-то жарко стало, — она расстегнула верхнюю пуговицу шубы.
— Мама, не надо! Давайте пойдем домой.
Тетушка Бальжима отвела руку Булата, пристально, словно что-то высматривая, обвела взглядом горизонт.
— Еще немного посидим. Хочу дождаться восхода луны. Сегодня какое число по лунному календарю? Пятнадцатое, кажется!
Булат, не отвечая, снова осторожно потянул ее за рукав, и снова отстранилась Бальжима-абгай.
— Пойдемте, — попросил он. — Зачем вам луна? Все равно не увидите — все небо в тучах.
Небо и вправду заволокло целыми табунами туч. Потянул пеший ветерок, притащил с собой колючий холод. А старушка и не почувствовала стужи. Она вытерла пот со лба, заговорила, тяжело дыша».
— Вы не обижайтесь на меня, что я вас сильно ругала. Зря я вас никогда не ругала. Материнская ругань — детям поучение…
— Мы все понимаем, — старался успокоить ее Булат. — Нас, непутевых, еще больше надо было ругать. Правда, Ким?
— Ага, — охотно согласился младший братишка. — Мы еще лучше станем. Всю работу дома делать будем.
— Постарайтесь хорошо вести себя, — продолжала наказывать мать. — Ты, Булат, никого только не уговаривай, чтобы скот сдавали. Ладно, сынок?
Булат отвел глаза.
— Киму лучше жить в интернате, — торопливо наставляла Бальжима.
— Ура! — обрадованно закричал Ким.
Булат больно ущипнул его.
Мороз набирал силу. Должно быть, почувствовала его и разгоряченная Бальжима. Она вздрогнула, прижала руками воротник. Булат прильнул к ней, обнял ее, позвал:
— Пойдемте. Дома тепло.
— Правда, пойдем. Я уже замерз, — отозвался Ким.
— Еще немного посидим. Скоро появится луна. Послушайте, что я еще скажу. Такие, как ты, Булат, уже заводят семью. Я все хотела дождаться, попить чайку из рук невестки… Ой! — качнулась Бальжима. — Что с моей головой? Ом-ма-ни-пад…
Булат подхватил ее, совсем легкую.
— Ким! Беги к тете Дусе.
Тучи будто ждали этой минуты — расступились, разошлись. Рваные клочья их торопливо покидали небо. Над юго-западным холмом вылезла луна. На ее щеке показался зыбкий силуэт женщины с ведрами…