Одну из комнат мы отвели под кладовую, разложив продовольствие и запасное оборудование у стен. Во второй комнате устроили спальню. Стены завесили травяными матами и материей местного производства с ярким набивным узором. Это не только придало красочность жилью, но и преградило отчасти дорогу ветру, который так и свистел сквозь щели. Небольшой стол покрыли клеенкой, поставили на него желтый кувшин и бирюзового цвета таз. Это еще больше украсило неприглядное жилище. Центральная комната хижины — единственная, из которой дверь вела наружу, стала нашим основным местом пребывания. В углу, слева от крошечной железной печи, Кей развесила кастрюли и сковороды, расставила посуду. Этот уголок стал кухней. Там она готовила на печке либо на двух маленьких керосинках, привезенных с собой. В другом углу был устроен мой кабинет, а также «гостиная». Там находились пишущая машинка, книги, записи наблюдений и письма. Как и в спальне, стены были задрапированы матами и материей, здесь же висели карта мира и карта Конго.
Наша хижина в Кабаре
На следующий день, пока Кей продолжала приводить дом в порядок, я отправился в лес искать горилл. Утро было такое, что настроение мое сразу улучшилось. Воздух был прохладен и свеж, солнце искрилось в капельках росы, покрывавшей листву деревьев. Белые облака кутали гору Карисимби. Они скатывались вниз по откосам, как снежная лавина, затем подхваченные потоком воздуха, словно танцуя, опять взлетали к вершине. Я шел по холмистой местности, к северу, в сторону Бишитси. В лесу было очень тихо, только раздавались крики двуошейниковых нектарниц. Эти птицы, величиной со славку, порхали среди листвы, собирая нектар из цветов и ловя на лету насекомых, были похожи на блестящие, переливающиеся драгоценные камни. У самца спинка сине-зеленого цвета с металлическим отливом, на груди проходит широкая красная полоса, а бока желтые. Иногда попадались грушевидные гнезда нектарниц, свисающие с концов колеблющихся ветвей. Это хрупкие сооружения, свитые из травинок, с маленьким входным отверстием.
Когда поживешь в деревушках и городах, приобщившись к цивилизации, нелегко вернуться вновь на лоно дикой природы. Я чувствовал себя как заключенный, выпущенный на свободу после долгого пребывания в тюрьме, не знающий, что ему делать со своей свободой, куда деть свои силы. Живя среди людей, теряешь привычку двигаться бесшумно. Лес и его обитатели не сразу принимают тебя как своего, некоторое время остаешься пришельцем, чужаком, вторгнувшимся в лесные пределы. Возвращение к дикой природе — процесс постепенный, проходящий в основном подсознательно. Когда наши чувства наконец освобождаются от непрерывного шума и других посторонних раздражителей (неотъемлемых элементов нашей цивилизации) и, так сказать, очищаются в спокойствии гор, тогда звуки, запахи, зрительные впечатления от окружающей природы снова приобретают смысл и значение. Понемногу смелость и уверенность человека в себе, порожденные убеждением в том, что он в полной безопасности в окружающей его культурной обстановке, исчезают. И вот он — слабое, смиренное существо, пришедшее в лес не нарушать его покой и не подчинять его себе, а приветствовать лес как товарища и заявить о своем родстве с гориллами и нектарницами. Мне вспомнилась песня индейцев Навахо:
Ни в этот день, ни на следующий гориллы мне не встречались, хотя нередко попадались довольно свежие их гнезда. На третий день я захватил с собой Н'секенабо, сторожа заповедника. Это был огромный улыбчивый парень, чьи мускулистые руки не уступили бы по силе рукам гориллы. Путь наш пролегал сквозь густые заросли лобелий. Их обнаженные стволы, увенчанные пучком больших листьев, поднимались на шесть футов. Если повредить это растение, из него выделяется липкая белая жидкость, очень горькая на вкус. Когда эта жидкость попадает в глаза, она вызывает невыносимое жжение.
Внезапно впереди и чуть в стороне от нашего пути мы услышали пронзительный капризный визг. Такой же визг я слышал в зоопарке, когда у детеныша гориллы отняли любимую игрушку. Сделав знак Н'секенабо обождать, я пополз вперед и, спрятавшись за ствол дерева, заглянул в небольшую ложбину. Из зарослей вышла самка гориллы и медленно взобралась на пень; из угла ее рта небрежно, словно сигара, свисал стебель дикого сельдерея. Она села, взяв стебель обеими руками, сорвала зубами жесткую кожуру и съела сочную сердцевину. Затем появилась другая самка, за спину которой цеплялся маленький детеныш. Она схватила дикий сельдерей у самого корня, рывком вытащила его из земли, затем, отстранив одной рукой листву какого-то растения, села и принялась есть, роняя жесткую кожуру себе на колени.