Разбегаются глаза, текут слюнки. Просьба за просьбой:
— Мам, купи…
— Потерпи, денег нет.
— Как же нет? Папа только вчера получку получил?
— От получки той ножки да рожки остались. Слава богу, хоть с долгами рассчитались.
— Какие еще долги? Скажешь тоже!
— Да с тобой же ходили и к Иванову, и к Самодурову, брали то да се, а ведь все без денег, все в кредит.
В то трудное для семьи время демобилизовался из армии старший брат Вася. Смуглый, черноглазый, с белыми, как надкусанная репа, зубами. Работящий он у нас, заботливый. А приложить силы не к чему. Невмоготу ему было сидеть на шее отца, хотя никто и не собирался его в чем-то упрекнуть.
Однажды, вернувшись с собрания, на котором решался вопрос о создании кооператива, он заявил отцу:
— Пойду работать в кооператив. Я еще в коммерческом училище кое-какую счетную науку прошел.
Отец неодобрительно поморщился, покачал головой:
— Подожди немного, не торопись. Может, в депо работа найдется. Все же мы рабочая косточка.
Вася с жаром, которого никто от этого замкнутого парня и не ожидал, стал доказывать отцу, как важно развивать государственную торговлю, чтобы померяться силами с нэпманами, а потом бить их в хвост и в гриву.
— Ленина, Ленина ты читал, отец? — спрашивал Вася.
Он на память цитировал выдержки из последних ленинских работ насчет соревнования с простым приказчиком, с простым капиталистом и купцом. Настойчиво, горячо доказывал Вася свое желание идти в торговлю.
После раздумья отец махнул рукой:
— Ладно, сынок, вольному воля…
В кооперативе денег не выдавали. Вместо заработной платы можно было получать натурой. Вася приходил домой то с большим кульком медовых пряников, то с повешенным на шею кольцом баранок.
«Не так уж плохо, — думал я про себя. — Братишкины гостинцы, пожалуй, получше денег. Мама ни за что бы не купила таких вкусных вещей. А тут что ни день — лакомство. Ешь, обливайся по́том за вечерним чаепитием. Вот какое настало житье! А все потому, что платят натурой!»
В тот год я пошел в школу.
Не помню, какими словами начала первый урок наша учительница Александра Николаевна Размаринская. Только в ее обращении к нам было что-то теплое, семейное. Эта старая женщина показалась нам доброй и нежной, такой же нужной в жизни, как мама.
Лицо у Александры Николаевны в морщинах, под глазами мешочки. Она вывела в люди многих парней и девчат. В каждой рабочей семье есть ее бывшие ученики и ученицы.
Теперь сели за парты мы — ровесники Октября. Учительница ободряет нас лаской, добрым словом.
— Молодцы! — говорит она. — Вот и научились писать, читать, хотя и по складам. Было время, когда таким же девочкам и мальчикам не приходилось узнать школьных радостей. Многие ваши мамы не умеют писать.
Однажды вечером, выждав момент, когда мама перемыла посуду, прибралась, села на минутку отдохнуть, сложив руки под фартуком, я сказал:
— Мам, наша учительница Александра Николаевна говорила про ликбез… Может, мы с тобой позанимаемся?
— Еще чего выдумал? Зачем мне учеба на старости лет?
— Совсем ты не старая. Наоборот, красивая, лучше всех.
— Пробовали, сынок, заниматься со мной и Надя, и Леша, и Кланя. Да ничего из этой затеи не получилось. Видно, я бестолковая.
— Зачем же так, мама. Умная ты, горазда на все. Давай попробуем.
Мама неловко зажала карандаш между пальцами. Я обхватил их и помогал выводить слово. Оно получалось у мамы жесткое, корявое, такое же, как и ее пальцы с суставами, изувеченными ревматизмом.
— Говорила я тебе, что ничего не получится, — с досадой сказала мать и отложила в сторону листочек.
— Я виноват, а не ты, мама. Плохой пока из меня учитель. Разве кто начинает учить писать на белом листочке? Завтра попробуем на другом — в косую линейку.
Не скоро, но все-таки свою фамилию мама стала выводить. Не по-ученически, а по-своему. Буквы были не чьи-нибудь, а только ее, мамины. Потом она не только наедине со мной, а и на людях уверенно, без стеснения выводила семь букв своей фамилии. Писала карандашом и ручкой. В глазах ее светилась радость: можно отказаться теперь от крестиков. «Добился-таки своего самый малый, самый настырный!» — сказала она как-то.