Проходили дни, недели, пока наступала счастливая минута. Перед крыльцом останавливалась подвода. Добрые мужики «за так» попутно подвозили усталую и промерзшую до костей женщину. Спасибо вам, незнакомые дяденьки! Видно, мир не без хороших людей!
В дом вносили мешки, узелочки. Мама потрескавшимися от мороза губами целовала меня, доставала из-за пазухи сохранившую тепло ее тела черную лепешку. Такой гостинец — сверх всякой мечты! Съесть его сразу, одним махом, было неловко. Ждал до вечера, когда соберется вся семья, делил подарок на всех, с надеждой, что кто-то откажется от куска. Чаще всего ломти с благодарностью возвращались. Я ел их со спокойной совестью, удовлетворенный тем, что хватило сил побороть в себе жадность.
Но однажды я проявил непростительную слабость. В проходную комнату нашей квартиры поселили красных командиров. Комнату наспех перегородили тесом. Военные нередко приходили с сухим пайком, несли хлеб, масло, сахар. Заходилось сердце при виде этих богатств. То и дело, будто случайно, заглядывал я в комнату новых жильцов с малюсенькой надеждой на угощение. И однажды в моих руках оказался ломоть белого хлеба. Ломоть, да еще намазанный твердым сливочным маслом. Голова разламывалась в поисках решения: пойти в кухню, похвастаться? Тогда придется поделиться лакомством, которого я еще не пробовал. Голод сделал свое дело. Я украдкой ушел в спальню, забрался под кровать и там, в пыли, с жадностью съел хлеб. В животе стало легче, а на сердце лег камень: низкий, паршивый человечишка! Весь день ходил пришибленный. Мать встревожилась:
— Не заболел ли?
Признаться язык не поворачивался, будто присох. Мотал головой: мол, нет.
— Может, кто обидел? — допытывалась мама. — Не дяди ли военные?
— Нет. Они хорошие.
И вопрос на вопрос:
— А почему они в Няндоме? Почему у нас?
— Мал ты еще, сынок, не поймешь. Вырастешь — узнаешь.
— Можно я к ним схожу?
— Нельзя. Не мешай красным командирам. Им нельзя мешать. Они голов своих не щадят за нашу новую жизнь, за будущее таких, как ты, мальчиков.
— А за девочек нет?
— И за девочек тоже. Глупенький ты еще у меня!
А годы шли. В рабочих семьях, как грибы, рождались дети. Рождались больше мальчики. Было холодно и голодно, а матери и бабушки при появлении новорожденного не досадовали: «В тесноте — не в обиде. Живи, расти на радость!»
В нашем доме живет Шура Иванов. Он чуть постарше меня, но от дружбы со мной не отказывается. Как-то он таинственно спросил:
— Ты у Северного семафора был?
— Не-ет, — растянул я.
— Мелкота! И чего я вожусь с тобой, сам не знаю!
— Возьми меня с собой, Шура! Вот тебе крест — не струшу!
— Крест! — передразнил Шура. — Тоже мне богомолец!
У того загадочного семафора — холмы. Северный склон опоясан окопами, а перед ними колючая проволока в несколько рядов.
— Смотри, брюхо не распори, — предупреждает Шура.
Слева от железнодорожной колеи шепчутся березки, а справа выстроились сосны. Деревья, и среди них только мы двое. По моей спине бегут мурашки.
А Шура, пытаясь приободрить, рассуждает, как взрослый:
— Сейчас что! А вот, как батя рассказывает, было в этих местах очень даже жарко.
— А что здесь было, Шура?
— Как батя начнет рассказывать — рот разинешь.
— Расскажи! — умолял я.
— Давай устроимся поудобнее вон в том окопчике.
Примостились на площадке у бруствера, затянутого дерном. Внизу — болото. С высоты видно далеко-далеко.
— Здесь наверняка пулемет стоял, — размышлял Шура. — Для него, для пулемета, как толкует батя, хороший сектор обстрела нужен.
— Ну, рассказывай, Шура, — поторапливал я.
— Не спеши, дай хорошенько припомнить.
Шура тянулся к ветке малины, срывал спелую ягоду и долго смаковал ее. Потом шарил в сухой траве и находил веточку костяники. Запускал ее в рот. Красные ягодки отрывались, как горошинки от стручка. Когда мое терпение уже лопалось, Шура начинал:
— Так вот слушай, мелкота. Батя говорил, что в восемнадцатом, девятнадцатом и двадцатом годах, когда мы с тобой еще и пешком под стол не ходили, вон там, за Няндомой-речкой, за один городишко дрались наши.
— Ну, а дальше?
— Дальше! — возмущался Шура. — Разве все запомнишь, о чем говорил батя.
— Зачем же хвастался?
— Хвастался! — Шура вскочил. — Да за кого ты меня принимаешь! Мало я тебе рассказал?
— Не мало. Но как бы побольше узнать?