На дворе было тихо, в окнах бараков темно, ни один звук не говорил о том, что в этих восьми деревянных строениях живет больше двухсот человек. Но вдруг на сторожевой вышке вспыхнула спичка, озарила желтым светом лицо часового и, описав дугу, погасла на лету.
Гонзик осторожно крался вдоль стены. Он обошел здание и перебежал участок двора, отделявший его от каменной ограды. Там он остановился и прислушался. Со сторожевой вышки послышался кашель и топанье ног о деревянный настил. Гонзик двинулся дальше, туда, где между наружной каменной оградой и колючей изгородью лагеря оставался узкий, не шире метра, проход. Там он снова остановился, вынул из правого кармана бумажный мешочек, а из левого семь картофелин, ломоть хлеба и свою суточную порцию маргарина. Все это он вложил в мешочек, потом опустился на колени и подполз к колючей изгороди. Осторожно шаря рукой, он приподнял кирпич около одного из столбиков изгороди — этот кирпич всего лишь на какой-нибудь сантиметр выдавался над утрамбованной поверхностью двора — и сунул руку в ямку под кирпичом. Зашуршала бумага. Гонза еще раз ощупал края ямки и вынул бумажные конверты. «Сегодня три», — сказал он себе и спрятал их в карман, не сводя глаз со сторожевой вышки. Потом он положил в ямку свой мешочек с едой, и прикрыл ее кирпичом; затем Гонзик переполз на коленях проход и поднялся на ноги только у каменной ограды. Назад он вернулся тем же путем, стал в дверях и закурил сигарету.
Гонзик озяб, на нем была только короткая куртка, рубашка и под ней белая майка. Он курил, держа руки в карманах, и время от времени глухо покашливал. Так он простоял минут десять и наконец увидел, что от крайнего барака пленных отделилась темная фигура и медленно двинулась к колючей изгороди.
Гонзик радостно улыбнулся и громко засвистал популярный немецкий шлагр «Лили Марлен». Человек шел к изгороди, не прячась, так как барак скрывал его от взглядов часового на вышке. Только метрах в двух от изгороди человек опустился на колени, пополз и, распластавшись на земле, приподнял кирпич.
Гонзик, стоя у дверей, громко и озорно насвистывал. Человек за изгородью поднялся, согнувшись, перебежал к бараку и, уже исчезая в тени, поднял руку. Гонзик тотчас же перестал свистать.
Где-то за горизонтом невидимый месяц медленно выбирался на небо. На дворе было тихо, только часовой на вышке иногда топал ногами, чтобы согреться. Гонзик, прикуривая, еще с минуту стоял у дверей. Потом он отбросил окурок и вдруг услышал за спиной шорох, но не обернулся. Стоя на каменной ступеньке, он поднял голову и долго смотрел на светлеющее небо, потом повернулся и очутился лицом к лицу с Олином.
— Это ты? — сказал он негромко и взялся за ручку двери. — Сегодня отличная ночь.
Олин вынул руки из карманов.
— Отличная, — неуверенно согласился он. — Я решил еще подышать перед сном.
Гонзик улыбнулся.
— Жалко, что ночь такая темная. Даже не поглядишь в глаза друг другу.
Олин оперся спиной о дверь, которая приоткрылась.
— К темноте привыкаешь, — сказал он, — и скоро становится видно, все отлично видно.
Гонзик молча прошел мимо него и поднялся по лестнице. Олин шел за ним.
В комнате еще горел свет, по ребята уже спали. Гонза и Олин тихонько разделись и сложили одежду на полочках. Гонза разделся раньше, подошел к двери, взялся за выключатель и оглянулся на Олина. Тот возился с чем-то на своей койке. Потом он обернулся, В руке у него были четыре картофелины. Он молча положил их на стол.
Гонза, не говоря ни слова, подошел к столу, взял с полочки свой котелок и не спеша убрал в него картофелины. Котелок он поставил обратно и, прежде чем выключить свет, долго глядел в глаза Олину.
5
Фельдфебель Бент медленно раздевался. Усевшись на край чистой постели, он снял сапоги, мундир и брюки аккуратно повесил на спинку стула, на сиденье положил часы и носовой платок, сапоги поставил под кровать, носки повесил на перекладинку кровати и, стянув через голову рубашку, сложил ее на стуле.
Движения у него были неторопливые и обдуманные, каждая вещь ложилась на свое место.
Одеваться и раздеваться нельзя кое-как, наспех, — считал Бент. Привычку к порядку он приобрел не в армии, это был навык старого холостяка, который долгие годы жил один, полагаясь в доме только на себя.