– Значит, вы человек опытный. Сколько погибнет пехоты, если вы не будете стрелять?
– Пара тысяч, если они будут лезть в эту горку.
– Арифметика вам понятна?
– Слушаюсь, товарищ генерал.
– Счастливого пути.
Я вышел – бух в машину и поехал. Дорогой соображаю: выдвинутые машины все равно погибнут, надо спасать людей – стрелять с выносных пультов.
Мы выдвинулись ночью и стреляли на рассвете. Я сидел в ровике неподалеку. От реактивных струй меня всего залепило торфом: лицо, глаза… Отстрелялись. Немецкая батарея, блиндированная на горе, расстреляла нас прямой наводкой. Все двенадцать машин сгорели. Но было только двое раненых: одному оторвало палец, другому попало в мякоть ноги. На что уж Кулешов вежливый человек, а, когда я ему доложил о потерях, сказал:
– Врешь!
Очень жалко было машин. Американские «интернационалы», очень крепкие, прекрасные машины. Я больше таких не имел. Уже к вечеру мы получили «студебеккеры».
Тогда Жуков приезжал вместе с Ворошиловым как представители Ставки. Я встречался и с Ворошиловым. Мой дивизион вышел на огневые позиции к завтрашнему наступлению, на такую лысинку-полянку. Я смотрел место, велел вырубить какие-то кусты, а тут Ворошилов и подъезжает. Дивизион был одет очень хорошо, солдаты в шубах, поэтому он обратил внимание. Долго со мной беседовал, но разговор совершенно не запомнился, шел о вещах каких-то незначительных. Спросил бы о задачах, что нужно, но это его не интересовало.
Опять прорывали фронт. Я был напротив восьмого поселка. Немцы стояли там уже два года, построили два мощных дота. Мы умудрились выпустить тридцать шесть тысяч снарядов в первый день. Доты раздели до бетона. Они торчали, как два серых гриба, держали дивизию и не давали ей продвинуться ни на метр.
У нас были только 152-миллиметровые орудия. Пришлось подтягивать батарею двух 280-миллиметровых мортир. При каждой – расчет в восемнадцать человек. Снаряд – под подбородок, весом в триста килограммов. Его досылать в ствол надо банником впятером. Это была как раз моя специальность по училищу.
Мортиры уделали доты за два часа. Но и это наступление тоже было безрезультатным.
Это была последняя операция, когда дивизион выступал как отдельный. На фронте образовали две бригады по четыре дивизиона. Я сформировал еще один дивизион, выделив для него сержантов. Их у меня было с лишком. Техника – мура. С ней проблем не было.
Я поначалу попал в 7-ю бригаду. Ей командовал майор Михаил Григорьевич Григорьев. Он был честный и порядочный человек, даже с гипертрофированным понятием о чести. Мы с ним дружили еще до того, как он стал моим начальником, очень хорошие отношения сохранились и потом. После войны он стал генерал-полковником, умер от рака легкого двенадцатого ноября 1981 года. Курил – жуть, не выпускал папиросы изо рта. Старший сын у него был полковником. Григорьев держал его на севере. Я Михаилу Григорьевичу говорил:
– Ну, сколько можно его там держать…
– Ничего-ничего…
В книге «Ракетчики» (сборник Григорьев М.Г. и др. ДОСААФ, 1979) на стр. 71 сказано:
«В приказе от 23 марта 1943 года по 7-й гвардейской бригаде реактивной артиллерии, которой командовал в то время гвардии майор М.Г. Григорьев, отмечались боевые подвиги личного состава дивизионов Б.А. Белова и И.С. Косова по прорыву укрепленной обороны противника в полосе наступления 374-й стрелковой дивизии Волховского фронта».
Потом меня перевели в 86-ю бригаду. Но здесь я пробыл совсем недолго.
На этом фронте у нас сзади был Волхов. Плохо было весной и летом. Немцы разбивали мосты. Мы кормились сушеной картошкой, сухарями, что закидывали на самолетах.
У нас в дивизионе было лучше других. Мой дивизионный интендант Пронин вырыл в деревне Концы хранилище для картошки, набрал бочек в отселенных от фронта деревнях. Получил в колхозах по нарядам картофель и капусту. Картошки завезли тонн двадцать, наквасили капусты. Другие ели мороженые овощи, а мы – нормальные.
Игорь Сергеевич здесь в который раз не прочь похвастать своей хозяйственной сметкой. Этим он мне сильно напоминает академика Алексея Николаевича Крылова. Прославленный кораблестроитель, математик и гироскопист в «Моих воспоминаниях» не упускает случая похвалиться удачно купленным в Гамбурге плащом, экономией на билетах при проезде через Германию и тому подобными свидетельствами своего здравого смысла и практичности.
У меня были тюменские охотники Зайцев и Ковалев и ненец Дерягин. Из маузера отшибали нос бегущей белке. Спрашиваю как-то Ковалева:
– Сколько зарабатывал до войны?
– Да в год до семидесяти тысяч…
Игорь Сергеевич понизил голос. Видать, и на войне такое считалось браконьерством: «Мои охотнички постреливали и лосей, и зайчишек. Как пойдут в лес – готово мясо. Хватало всем – и солдатам, и офицерам».
А главный охотник – Дерягин стал прибаливать. Что с ним – понять невозможно: он в неделю четырех слов не говорил. Прошу дивизионного врача:
– Посмотри, ради бога. Тот долго слушал, щупал. Говорит:
– Прикажи давать ему сырое мясо.
Дерягин стал есть сырое мясо и выздоровел. Сам видел, он резал мясо на длинные ленты, острием ножа подбрасывал один конец ленты в рот и налету отсекал кусочек. Я все боялся, что он отмахнет себе нос. Нож был острейший – бриться можно было.
Нос почти оторвало моему командиру батареи Приходько. Осколком. В тот же день я поехал к нему в госпиталь, куда его отвезли. Школа, забитая ранеными, нары во весь зал… Надо выручать. Отвез его в Сясьский госпиталь. Там нос ему пришили. Прирос. Только зимой мерз ужасно, и Приходько ходил, держась за нос рукавицей.
Зимой нам сильно не хватало витаминов. Куриной слепотой у меня болело примерно шестьдесят процентов. Болели и цингой.
Однажды Кулешов привез нам луку – угостить. Мы грызли луковицы, как яблоки. Кулешов сказал:
– Горько мне на вас смотреть, ребята.
На Волхове я познакомился с академиком Вотчалом, главным терапевтом фронта. Он поднял шум по поводу авитаминоза на фронте. Его прихватил особый отдел – и в Москву. Судили, дали десять лет, попал в лагерь. Но в это время в Москву прибыла делегация каких-то английских медиков, которые захотели увидеть члена Королевского общества мистера Вотчала. Того извлекли, одели, нацепили погоны. Показали, а потом вернули на фронт. Здесь он наладил изготовление хвойного отвара, витаминных сиропов, и авитаминозы отступили.
Особенно скверно было весной, в распутицу. В любых сапогах ноги к вечеру мокрые. У меня даже коленки начали болеть. Приехал под Курск – все прошло.
Весной и наши, и немцы вылезали на бугорки-пригорки и отсиживались посреди воды. Друг в друга не стреляли. Смотришь – рукой подать: сидят, портянки сушат. Только над головой снаряды пролетают, а ружейного и пулеметного огня – ни-ни.
Это был самый тяжелый, кровавый фронт.
Весной сорок третьего года я получил новое назначение – командиром дивизиона в Уральский добровольческий танковый корпус. Это было очень почетно.
Когда я в июне приехал в Москву, дивизион был еще в Свердловске. Начальник отдела кадров сказал мне:
– Хочешь – жди в Москве, хочешь – езжай в Свердловск.
Я, конечно, выбрал Москву: тут жила мать.
В Москве на переформировании я пошел к матери. Она спросила: «Хочешь выпить?» Поставила бутылку, маринованные грибочки, которые дожидались меня с отцом. Чуть пригубила сама, попросила: «Дай закурить». Дважды затянулась: «Нет, не то», – и отложила папиросу. Она бросила курить в 38 году. Мы втроем тогда были в Одессе. Поднимаемся по лестнице. Отец говорит ей: «Наташа, брось курить. Ну, на что ты похожа». Он в первый раз говорил ей об этом. Мать затянулась еще раз и бросила окурок в урну: «Все, больше не курю». Мы с отцом ей тогда не поверили.