– Видели? Это работа Ваших.
– Разрешите выяснить, – говорю я.
Ухожу. Вызываю Алексеенко:
– Твоя работа?
– Не, не я.
– Тебе ничего не будет, скажи, как было.
– Ну, пошел я в кино. Иду оттуда по мостику, а они навстречу. Ну, хотели меня побить. Я их по разу…
– А они?
– Они в речку попадали.
Прихожу к комбригу:
– Выяснил: так и так, обещал не наказывать.
– Ну, раз обещал, ничего не поделаешь…
Еду как– то на «оппель-капитане». Догоняю на шоссе своего ординарца еще с Волховского, Сашку Котова, Котяру. Идет вдвоем с писарем. Я остановился, приглашаю подвезти. В упор отказываются:
– Да нет, мы так дойдем…
– Садитесь!
Сели, в машине сразу дышать нечем, воняет эфиром. Спрашиваю:
– Как, хорошо выпили?
– Да мы не пили.
Они ходили к бабулям, которые работали на местном радиозаводе. Директор завода, чтобы не пили технический спирт, велел добавить в него эфиру.
Впрочем, чего только не приходилось пить. Под Варшавой, в Праге, мой начальник штаба Женька Шамзон добыл в каретной мастерской лак на этиловом спирте с грушевой эссенцией. Пьется, как сироп. Жили мы там в немецких закрытых палатках. После этого сиропа дух стоял в них – не продохнешь.
Моему Сане Котяре, Александру Ивановичу Котову, было тогда лет сорок. Он меня опекал. Когда я собирался что-нибудь сделать сам для себя, останавливал: «Стойте, не Ваше дело». Если куда иду, обвертит, осмотрит, обдернет.
– Поставьте ногу.
Ставлю сапог на табурет. Пройдется бархоткой.
– Теперь, капитуся, можно идти.
Он все умел. Нашел где-то машинку «Зингер», долго с ней возился, стал шить. Сшил мне фуражку. Козырек взял от какого-то картуза. Тут как раз ввели новую форму с погонами. Утром надеваю гимнастерку – вроде не моя. Он за ночь перешил по новой форме. Сшил погоны с подкладкой из брезента, гнутся – не ломаются.
Ремонтировались мы два месяца. Потом нас направили опять на Центральный фронт, под Лоев, севернее Киева. Было уже мокро, осень.
Впервые увидел собак – миноискателей. Очень любопытно. Немцы здесь все очень сильно заминировали. Собака идет, нюхает– нюхает и раз – села. Сапер точно перед ней находит мину. Собака чует даже фугас метра на полтора под землею.
Пока ждали переправы через Днепр, собирались на бревнах потрепаться. Раз сидим – разговариваем о певцах. Подходит командир нашей дивизии. Присел, решил что-то сказать: «А вот был певец – Харуза…» Мы чуть не лопнули. Передо мной сидел наш врач Славка Свешников. У него шея надулась, стала красной. А комдива мы так и прозвали «Харуза»
Он меня не любил. Приходит в дивизион:
– У Вас на огневых позициях безобразие.
– Разрешите, товарищ полковник, – почему?
– У Вас люди ходят без поясиев.
– Виноват, – что еще скажешь, – это я им разрешил, товарищ полковник.
Наша форма была неудобной: ремень, гимнастерка. Она пришла из царской армии. Форма должна быть спортивной, как у американцев.
Но и я был хорош фрукт, хорош был мерзавец. Я его почтительно поддевал. Только вылезу на совещании: «Разрешите, товарищ полковник, задать вопрос», – он покрывался красными пятнами. Ждал какой-нибудь шкоды.
Петр Иванович Вальченко, командир бригады, где я служил потом, перед каждым совещанием говорил мне:
– Сядешь со мной. Вопросы будешь задавать только с моего разрешения.
Добавлял:
– Не цепляйся к нему: он дурак.
Петр Иванович Вальченко умер лет пятнадцать назад. Хоронили его в Подмосковье, в военном городке Кантемировской дивизии, где перед отставкой он служил начальником артиллерии. Мы приехали на трех машинах: помпотех бригады на «москвиче», я – на «жигулях» и сзади – «волга» с дипломатическим номером. На ней – Юрка Мозеш, венгр, командир батареи в моем дивизионе.
Когда дипломатический номер подкатил к проходной – все переполошились. Не пускают. Доложили командиру дивизии. Тот скомандовал:
– Немедленно пропустить.
В расположении части за нами очень деликатно приглядывали. Выходим мы из зала – тут же капитан:
– Не желаете ли осмотреть музей боевой славы?
Отец Мозеша был одним из основателей венгерской компартии. Потом в Париже кто-то из венгерских партийных руководителей забыл в такси портфель с документами. Пришлось Мозешу-старшему в Венгрии ночевать на бульварах, а потом – перебраться с семьей к нам. Это было в 27-м году, а Юрке было шесть лет.
Здесь отец работал директором швейной фабрики. В 37-м его посадили, в 48-м выпустили на 101-й километр и тут же посадили опять до 54-го года.
В том же году отец уехал в Венгрию вместе с Юркиной матерью и его младшим братом. Старший Юркин брат канул в 37-м. В Венгрии отцу не обрадовались, хоть он и был основателем: надо было давать какое-то место. Потом его сделали опять директором швейного объединения.
Юрка перед войной кончил в Союзе школу, провоевал войну в Красной армии и 56-м тоже уехал в Венгрию.
Он пришел в венгерский ЦК с партбилетом 42-го года. Ему обменяли билет на новый, венгерский, и он стал коммунистом с подпольным стажем.
Через два дня его вызвал командующий венгерской артиллерией: «Давай будем говорить по-русски. Так проще». Назначил его командиром артдивизиона в пехотной дивизии.
В один прекрасный день 56-го года приезжает он из своей части в Будапешт. Выходит на вокзальную площадь. Вдруг с фронтона вокзала государственный герб – шлеп! Все кричат: «Ура!» Дома отец говорит: «Тут восстание». На следующий день отправляется Мозеш-младший в свою часть, в Эстергом. А его на вокзале арестовывают. И еще тринадцать офицеров, хотя из толпы и кричат: «Не арестовывайте офицеров: они были с нами в 1848 году!» Посадили в вагон. Часовой ходит только с одной стороны. Но Юрка же воспитан в русской, а не в венгерской армии. Удрал, с ним еще семь человек. Шестеро законопослушных остались, их потом расстреляли.
На следующий день Юрка отправился в Министерство обороны. На улице офицеру в правительственной форме кричат в спину – он делает ручкой. Подошел к министерству по противоположной стороне улицы. Увидел перед министерством офицеров в форме с автоматами – надо туда. Пока пересекал широкую, как Садовое кольцо, улицу – затылок стал мокрым: не стрельнут ли в спину. В министерстве полно офицеров, но полный разброд. Министр, бывший трамвайный кондуктор, со страху залез под стол. А под Будапештом стояла венгерская охранная дивизия. Нужно было только отдать приказ. Но некому… Потом Мозешу поручили, – ты ж воевал, – сформировать полк. Он и сформировал: шестнадцать рот одних офицеров, «по методу генерала Корнилова».
Покомандовал полком. Кончил Венгерскую военную академию – вроде русского провинциального военного училища. Там научился читать и писать по-венгерски. Говорил и раньше.
Направили его в Москву генеральным представителем по вооружениям. А тут его все знали, с начальником ГРАУ вместе воевал. Поэтому дело шло без лишней дипломатии: «Это, хорошо, тебе дадим, это – не можем». Когда пробовали его заменить – у преемников ничего не получалось. Так он прослужил три срока, одиннадцать лет. Уехал в Венгрию.
Юра мне говорил, что никак не может привыкнуть к Будапешту…
В рассказе Игоря Сергеевича возникают новые биографические линии – сыновей Мозеша, но это слишком уж уводит нас от ноября 43-го года.
Под Лоевым я поддерживал 65-ю батовскую армию. Она взяла Лоевский плацдарм, навела мосты, и седьмое ноября мы праздновали уже на том берегу Днепра. С этого плацдарма наносился удар на Речицу, в тыл Гомеля. Бои шли без дураков.
Мое дело было – стрелять, уничтожать узлы сопротивления. Данные для стрельбы передавали и сверху, и, главное, добывали своими глазами. В царской армии была песня: «И даже попивая чай, по карте местность изучай».