— Вы же тоже здесь живете. Вы же тоже соседи! — голос Тольки срывался.
Один из старших Мысиных, сидевших за столом, ответил заплетающимся языком.
— Шкет, запомни, соседи — это по нарам! А здесь марухи и фраера! Ничего, пора уже девке бабой стать!
Колька Мысин отвалился с кровати, вперил в Тольку явно ничего не соображающие глаза. Ольга собирала на себе лоскутья уже порванного платья, вжимаясь в стенку сарая, как будто стараясь исчезнуть в ней.
— Это чо за баклан? Эй ты, пугало, гуляй мимо! А то и тебя оприходуем!
Ему было страшно. Ему было очень страшно. Он понимал, что сейчас произойдет что-то непоправимое. Если он уйдет, это непоправимое произойдет с Ольгой, и кто он и как он после этого? А если он вступится, то скорее всего это произойдет с ним и вряд ли он уйдет отсюда здоровым, хорошо если живым. Ему было страшно. Он обводил глазами весь закуток, пьяных Мысиных, съежившуюся от страха в углу кровати Ольгу. Его взгляд остановился на ее обнажившейся из под порванного платья груди.
Это решение не было осознанным. Он даже сам не сразу понял, что он сказал и что он решил.
— Ты сам… Ты сам… Петух! Петушара! Вы все петухи!
Это неосознанное решение оказалось самым правильным. Все четверо Мысиных раскрыли рты и глаза на этого оборзевшего малолетку и этого мгновения Тольке хватило.
Он шагнул к приставшему с кровати Кольке навстречу и ударил его в челюсть.
— Оля, беги, беги…
Слава Богу, успела. Ольга скрылась за углом сарая, Толька встал спиной к дощатой стене сарая. «Все, сейчас будут бить …»
Старшие Мысины уже вылезли из-за стола и перекрыли Тольке выход из закутка. Один вытащил откуда-то из-за пояса финку. Но всех опередил Колька. Он схватил лежавший на столе нож-хлеборез.
— Замочу козла!
Странно, оказывается мысли имеют размеры. Мысль в голове раскрылась крупными плакатными буквами — Нет, будут не бить, будут убивать…
Он успеть отбить Колькин удар, хлеборез прошелся по касательной, но задел руку и ее как будто ожгло.
И снова плакатными буквами в мозгу, но уже хорошо запомнившиеся слова Боцмана — «Если на тебя с кулаками, пусть хоть с десяток, значит и ты с кулаками. Ну а если по-другому …»
«Боцманскую» финку он носил с собой всегда. Тогда многие носили с собой ножи. В голенище кирзовых сапог, в которых он обычно занимался ремонтом, он даже приделал специальные кожаные ножны. Колька замахнулся хлеборезом сверху. Они с пацанами много раз учили этот подсмотренный где-то прием — подставляешь левую руку, уводишь руку противника с ножом в сторону, а сам бьешь справа в бок. Но Толька уже ничего не понимал и не помнил. И на следствии, и на суде он не так и не смог подробно рассказать, как он умудрился, как говорил какой-то адвокат — «расправиться» с тремя взрослыми мужчинами. Последнее, что помнил Толька — он подошел к зажавшемуся в угол, превратившемуся в мокрый, пахнущий мочой, плачущий мешок Валерке Мысину:
— Они же первые начали …. Ты же видел …
Дальше снова был провал.
Суд был, что называется «скорым». Тольке дали «десятку». Говорили, что ему добавили срок за какую-то драку с поножовщиной, уже там в заключении. Он так и пропал в дремучем архипелаге из зон, поселений, тюрем и лагерей. Они больше не виделись.
Глава 16. Андрей Петровский
Человека уже давно нет на свете, а только много позже появилось жаргонное слово, которое как никакое другое подходило к его внешнему виду. «Ботаник». У него действительно был ухоженный и умный вид. При этом у него не было очков и он отнюдь не выглядел маменькиным сынком. Хотя, по сути, именно таковым он и был. У Андрея, единственного в их компании, отец был фронтовиком. Разница в возрасте с матерью Андрея у него была лет десять и к моменту рождения сына ему было уже 37. Был он не здешний, а в городе остался после госпиталя, в котором проболтался целый год, с 1945 по 1946 год. Он, как и отец, и мать Фёдора, как многие из их соседей, работал на пороховом заводе.
Как делают порох, Фёдор не представлял, но с детства из разговоров родителей, знал, что на заводе большая «загазованность» и часто бывают взрывы. Если считать по знакомым, в год на заводе погибало человека два-три, а иной раз и больше. Мать Фёдора тоже работала, как она выражалась, «в газу». В этих условиях надо было отработать восемь лет, чтобы в сорок пять выйти на пенсию. Но платили за работу «в газу» хорошо и поэтому большинство старались за эту работу держаться и после этих восьми лет и после сорока пяти. А начальство, в свою очередь, держалось за ветеранов-пенсионеров, потому что они знали все тонкости процесса, практически не давали брака, да и ту же опасность взрыва чуяли каким-то непонятным образом. Жертвами заводских взрывов чаще оказывались молодые и неопытные. Как единожды, почти никогда и ничего не рассказывавший про войну дядя Паша Черепанов вдруг сказал: «Опыт на войне — это когда задницей чувствуешь когда и куда упасть, а когда встать и побежать… Но первый месяц надо просто выжить. А чувства в заднице появляются потом…» Это был самый длинный его рассказ о войне.