Отец Андрея до пенсии не дожил. Он умер после очередного взрыва на заводе и возникшего после него пожара. Наглотался ядовитого дыма. После ранения на фронте у него и так оставалась только половина легкого. Видимо, этой половины не хватило, чтобы ухватиться за жизнь.
Народу на похоронах было много. Двор возле подъезда Петровских был забит людьми. Пацаны вертелись вокруг. Для кого-то присутствовать на похоронах было в первый раз. Смотреть на покойника было страшно, но интересно. Перед тем, как погрузить гроб на машину, его перед подъездом поставили на покрытые половиками табуретки. Что-то говорили. Фёдор запомнил только, как какой-то дядька, по виду из начальства, потому что в костюме, галстуке и почему-то в белой рубахе, назвал отца Андрея настоящим «интернационалистом». Что это за слово такое Фёдор тогда не знал. Он спросил об этом Андрея, когда им было уже лет по 10, может 11.
— Так ведь папа тогда, перед тем как умер, китайца из огня вытащил — ответил Андрей.
Все стало понятно. Китайцев на заводе тогда хватало. Их привезли сразу как-то много, несколько автобусов. Жили они возле рынка в старых двухэтажных деревянных общежитиях, ходили все в одинаковых каких-то полувоенных костюмах, висящих на них как на вешалках. Хотя никого в городе ни их вид, ни поведение не удивляли, ибо всем своим видом напоминали знакомых всем зэков, разве что выражение лиц у китайцев было гораздо еще более одинаковым, чем у заключенных. На заводе китайцев обучали производству пороха. Мать рассказывала дома, что ей в ученики приставили трех молодых китайцев. «Смешные» — говорила она — «и беда короткие и худые. Не говорят, а мяучат. И недоедают похоже. Как мы во время войны…». Как она с ними объяснялась, непонятно. Но несколько месяцев подряд мать регулярно брала на работу что-нибудь съестное.
Году в шестьдесят седьмом, может чуть раньше, все китайцы разом из города исчезли. Мать довольно долго вспоминала их. Вспоминала с улыбкой.
— Знаешь, Фёдор, как по-китайски «хорошо»? Халасо.
А потом по радио и в газетах стали говорить об острове Даманском и о плохом Мао-Цзедуне. Мать уже не улыбалась. Наоборот, чертыхалась — «научили порох делать на свою голову».
Вот и получается, что лет с семи Андрей стал «маменькиным сынком». Мама его работала библиотекарем в заводском дворце культуры. Понятно, что дворец был имени Ленина. Раз дворец, значит имени Ленина, это же не клуб какой-нибудь.
Когда Фёдор побывал дома у Андрея в первый раз, главное, что его поразило — это количество книг. Простенькие открытые книжные полки занимали в большой комнате целую стену. Мама Андрея вроде бы была похожа на библиотекаршу, какой она на самом деле и была, или на учительницу из советских фильмов, но все-таки в ней было еще что-то, что отличало ее от этих типовых героинь. Много позже, уже после десятков и сотен прочитанных книг и просмотренных фильмов Фёдор нашел определение, которое, по его мнению, как никакое другое подходило для мамы Андрея — «тургеневская девушка». Правда, Фёдор немного переделал его — «тургеневская дама» все же было чуть точнее.
Как только Фёдор узнал, что такое на самом деле «интеллигент», мама Андрея стала для него олицетворением этого слова. Почему «на самом деле»? Потому что первоначально это слово для всех пацанов их двора носило презрительный оттенок. Тот, кто обходил лужу вместо того, чтобы прошлепать ее посередине, у кого на штанах или рубашке не было ни одной заплатки, кто не умел смачно сплюнуть сквозь дырку выпавшего переднего зуба — тот вел себя как «интеллигент». Даже выражение было устойчивое — «что, боишься замараться, антелигент?»
Что Андрей из интеллигентов стало понятно с первых его слов. Их, против пятерки из пятого дома, было только четверо, чтобы начать игру не хватало одного игрока. Андрей в чистой, аккуратно сидевшей на нем телогреечке, в голубоватого меха офицерской ушанке, видимо доставшейся ему от отца, слушал их разговоры, стоя за бортом хоккейной коробки.
— А вы не будете против, если я сыграю за вас? Клюшка у меня есть.
«Не будете против?…» Ясное дело, интеллигент! Но играл он здорово, И помимо «Ботаника» много лет спустя у Фёдора появилось еще одно слово, нет, не слово — словосочетание, которое в его памяти навсегда связалось с образом Андрея. Выражение это он первый раз услышал из какого-то хоккейного репортажа. Кажется, комментатор употребил его в отношении Игоря Ларионова, который для Фёдора был хоккеистом номер один.