Как только вертолет заглушил двигатель, они услышали город. Город хрипел отдаленными звуками автоматных очередей, кашлял нечастыми выстрелами орудий и выдыхал яркие вспышки выстрелов и следом то черный, то белый или серый плотный дым от разрывов мин и снарядов. Далеко на горизонте, так далеко, что их не было слышно, над городом накручивала круги пара вертолетов, тоже раскидывая по сторонам трассеры тепловых ловушек и время от время посылая на землю плевки НУРСов.
— Вам повезло, сегодня уже тихо. Дней пять назад был швах. По пять рейсов с ранеными за день делали — вертолетчик высунулся из окна кабины.
— Добро пожаловать на войну! И удачи вам, парни! — вертолет уже снова медленно раскручивал лопасти.
Они прибыли на войну. На войну, которой, как они с пацанами считали, по крайней мере, так они считали лет тридцать назад, больше быть не должно. Просто по определению — не должно. А она пришла.
Два месяца они работали на войне. Им повезло. За всю командировку из группы никого ни разу не ранило. Были контузии и те несерьезные. Физически Фёдор переносил все легко, но на душе было тяжко. На выездах он вглядывался в разрушенный город и понимал, что он уже видел это в документальных хрониках о Сталинградской битве или о штурме Берлина и Кенигсберга, в хрониках о той другой войне, которая всегда и подразумевалась под этим словом, когда просто говорили «война». Он видел пустые глаза стариков, одиноко бродивших по городским развалинам, и русских и чеченцев, глаза голодных детей и измученных женщин, которые прятались в подвалах разрушенных многоэтажек. Они набивали БТР сухпайками, консервами и мешками с пересушенными армейскими сухарями и на каждый выезд в город строили маршрут через эти многоэтажки. И каждый вечер, устраиваясь спать на носилках, служивших им кроватями, он долго лежал и думал:
— Как же так случилось и почему? Ведь так не должно быть. У всех людей, а у детей и стариков, тем более, должны быть кусок хлеба и крыша над головой. У детей должны быть отец и мать, а старики должны умирать своей смертью и их должны хоронить их дети, а не наоборот. Разве мало было той войны, чтобы понять, что такое больше повторяться не должно. И от всех этих мыслей его здоровое спортивное сердце, казалось, ныло непрестанно, потому что все эти картины были перед глазами каждый день.
А ведь все верили, что подобного больше не будет. И они с пацанами верили. Конечно, им все равно хотелось проверить, почувствовать — смогли бы они «под танки…», но в душе они все понимали, глядя на взрослых, переживших ту войну, которую они считали последней, что нет ничего, чтобы могло бы оправдать все то горе, которое она принесла.
Да, им повезло. Они вернулись все живыми, хотя и другими. И, даже, в общем-то, здоровыми. Хотя, москвич Костя, внук известного летчика-испытателя, и Васильич, прошедшие потом еще не одну такую командировку, несколько лет спустя ушли совсем не от последствий боевых ранений, а от банальной остановки сердца.
Но тогда все они вернулись живыми. Они не совершили каких-то подвигов, но они честно сделали ту работу, которая была возложена на них.
Эпилог
Детский сад, в который ходила Маришка, располагался в здании старой, дореволюционной постройки, часовни, на углу главного городского проспекта. Своего двора у садика не было, и гулять детишек выводили прямо на аллею посреди проспекта. Фёдор не собирался забирать дочь из садика без жены, он встал за углом ближайшего дома и просто наблюдал. Был конец марта, небо было ясное, солнышко пригревало. И по проезжей части и по аллее уже бежали маленькие ручейки. И детишки, и воробьи галдели так, как будто соревновались, кто кого перекричит. Маришку в яркой розовой курточке, купленной осенью на китайском рынке, было видно издалека. Она как всегда верховодила. Малышня по очереди забиралась на спинку засыпанных снегом старых скамеек и по ее команде прыгала вниз.
Он простоял так с полчаса, потом пошел на работу к жене. Она не знала о том, что они прилетели, но как будто уже ждала его. Он не успел открыть дверь их кабинета даже наполовину, коридор был глухой, темный, его не должно было быть хорошо видно в проеме, но она среагировала уже на дверной скрип, выронила прямо на пол кипу папок и побежала ему навстречу. Обнявшись, они долго молча стояли в темном укромном закутке под пролетом лестницы на второй этаж. Он не помнил, когда плакал последний раз, может на похоронах у Тяти, а может у бабушки Насти. Он и сейчас не плакал, но слезы текли само собой.