— Чтоб я сказал папе осмотреть его? – догадался тот, не дожидаясь, пока девушка договорит. Его отец работал ветеринаром, поэтому парень понадобился Эверт так срочно.
— Типа того.
Эрик тяжело вздохнул.
— Он злющий вчера ходил весь день, мне как-то стрёмно подходить к нему. Я даже не знаю, – Кейн перевёл взгляд на светловолосую. — Мне кажется, меня убьют.
— Ты можешь попытаться.
— Руби сожрёт мелкого.
Руби, большой чёрный кот, похожий на пантеру, был слегка агрессивным. Приходя к Эрику, девушка часто оглядывалась, чтоб быть точно уверенной в том, что его нет поблизости. Руби постоянно выпрыгивал из темноты и царапал за ноги, иногда даже кусался. Из-за него руки юноши покрывались царапинами; нередко на предплечьях оставались тонкие полосы. Саму же Эстер этот чёрный комок цапал неоднократно.
— Я заберу его через дня два, как только твой папа его вылечит.
— А дальше что? – ухмыльнулся он, уже готовый согласиться.
— А дальше херовые шутки про сильную и независимую женщину, потому что у меня будет уже два кота, – Эрик засмеялся, а зеленоглазая состроила гримасу возмущённости. – Если меня, конечно, вместе с ним не выгонят.
Комментарий к IV: BROKEN GLASS
*Трифлуоперази́н (трифтазин) — нейролептик фенотиазинового ряда, один из наиболее активных антипсихотиков; используется при лечении шизофрении.
========== V: LURK ==========
В тот день дождь так и не пошёл. Эстер добралась до дома без особых приключений, если исключить встречу бывшей одноклассницы («что она здесь делает?»), которая, по идее, должна жить в Северной Дакоте. Лесли Вест – так её звали – училась с ней вплоть до восьмого класса; перевелась после того, как…
— Па-ап?
Дома вновь пусто. В общем-то, как и должно быть: отец снова зависает на работе, Камилла спит где-нибудь за шкафом, всё как обычно. Эстер положила ключи на тумбу в прихожей и быстро сбросила обувь. На часах – двенадцать утра.
Подумать только, утро ещё не успело закончиться, а её уже попёрли со школы на три дня.
В кухню она не заходила. Со стопроцентной вероятностью сейчас в раковине валялось пару тарелок, которые необходимо вымыть, но это лишь в теории, на практике всё может оказаться иначе. Душа к проверке не лежала, потому оставалось только гадать. Если зайти, скорее всего, грязная посуда будет, если не заходить – никогда не узнаешь, соответственно, не факт, что она есть. Вот такая вот раковина Шрёдингера.
На её возглас никто не отозвался, потому, со спокойной душой, девушка могла во всеуслышание размышлять о том, как её всё раздражает и как сильно надоело. Удивительно. Ещё полчаса назад, разговаривая с Эриком, Эстер чувствовала себя вполне счастливой, а, едва переступив порог дома, внезапно возненавидела всех и вся. Ей предстояло провести три дня взаперти – может, она ещё и получит по щам от отца за драку – и из-за этого хотелось кричать. Эстер ненавидела скуку, ненавидела тишину, ненавидела оставаться наедине со своими мыслями; она могла даже убить себя, просто так, от нечего делать. Когда звуки вокруг стихают, голоса внутри разговаривают громче. Их слишком много, справиться тяжело. Каждый размышляет о смерти. Один – о её последствиях и о том, что ждёт по ту сторону, другой – о её значении и боли, которую она приносит в мир, третий же просто паникует и орёт, в то время, как четвёртый апатично произносит: «Это всё не имеет значения. Ничего не имеет значения».
Если бы можно было кинуть в себя кирпичом с целью заткнуть, Эстер бы это сделала. Что угодно, лишь бы не слышать этих моральных уродов.
«Мы-то моральные уроды?» – возмущается один из них. «На себя посмотри, истеричка слабохарактерная».
«Вообще-то, если не эта истеричка, тебя сейчас бы здесь не было, прояви уважение».
«Заткнитесь оба».
— Все заткнитесь, или я прострелю себе голову, – поднимаясь по лестнице, парировала Эверт.
Они существовали столько, сколько Эстер себя помнит. Они всегда были с ней рядом, где-то в подкорке мозга, на задворках сознания – когда плохо и тяжело, когда больно, весело или хорошо, голоса говорили постоянно. Комментировали ситуации, раздавали советы, командовали и даже пытались манипулировать ею. Как данность. Было довольно странно осознавать, что так не у всех; особенно в детстве, когда Эстер только начинала познавать окружающий мир. «Что говорят твои голоса?» – вопрос, который она задавала буквально каждой своей подружке. Девочки воспринимали это, как игру, что-то выдумывали, называли их человеческими именами и рассказывали, с какой интонацией они произносят слова. Эверт сразу понимала, что они притворялись, потому что у настоящих голосов нет ни интонации, ни людских имён. Как нечто безоттеночное, они ровной строкой пробегали внутри головы, но при этом, когда нужно, умели кричать. Так было всегда. И будет.
«Вплоть до твоей смерти!»
Громко захлопнув за собой дверь, светловолосая принялась выискивать домашнюю одежду. Девушка помнила, что штаны забросила под кровать, а широкую бесформенную футболку – на спинку стула. Всё почти так, вот только футболка упала на пол и провалялась там весь день, как тряпка.
Справившись с переодеванием, Эверт села на ковёр. Со вздохом почесала затылок, снова глянула на часы; прошло всего двадцать минут. Медленно опустилась, легла, сложила руки на груди. Закрыла глаза.
Вдох-выдох.
«Что ты будешь делать, если к утру потеряешь зрение?» – внезапно раздаётся внутри черепной коробки. Эстер не задумывается над этим, в упор игнорируя услышанное.
Вдох.
«Наверное, это тяжело. Жить в сплошной темноте… Кромешный мрак и ужас. Ты ослепнешь и смерть станет ближе. Ты никогда не сможешь видеть привычные вещи, не сможешь читать книги или отправлять сообщения. Всё на ощупь… Интересно, как скоро ты начнёшь забывать лица? Лицо папы, например? Никогда не увидишь, как он улыбается».
Выдох.
«Как скоро ты забудешь Эрика?»
Вдох.
«Тебе нравится на него смотреть, не так ли? У него красивое лицо и очень выразительные глаза. Правда. Синие, как глыбы льда, или как океаническая вода. Такой живой взгляд… А что произойдёт с твоими? Они помутнеют. Станут отвратительно-белыми. Мерзость».
Выдох.
«Мерзостьмерзостьмерзостьнаощупьмерзостьбеспомощная».
«А что, если я уже ослепла?» – раздаётся её собственный голос. Выудить саму себя из этой адской смеси бывает крайне трудно. Из-за гула других не слышно её. Невероятно сложно думать.
В сердце зарождается страх, и, понемногу, начинает испепелять грудную клетку изнутри, сковывая дыхание. Становится трудно открыть глаза.
(«чтоеслияправдаослеплачтоесличтоесличтоесли»)
Ресницы подрагивают, Эстер еле дышит.
(«чтоесличтоесличтоесли»)
«Открой глаза» – слышится ей. «Просто открой и всё будет в порядке».
— Я не могу видеть?
Темнота будто засасывает в воронку и девушка надавливает на веки; под ними вырисовываются узоры: круги, спирали, завитки и точки. Все расплываются и исчезают, а потом образуют новые.
«Открой».
Мысль о слепоте въедается в голову так сильно, что начинает казаться, будто глаз у неё нет вовсе и ей нечего открыть. Веки нависают тяжёлым грузом.
«О т к р о й».
Зелёные глаза распахиваются и Эстер мгновением садится на полу. Воздуха в лёгких не хватает катастрофически, и девушка начинает понимать, что всё это время не дышала. Не знала, сколько, но знала, почему.
Комната вокруг плывёт. Фигуры, увиденные ею в темноте, живо переносятся на окружающий мир. Пальцы зарываются в светлые волосы.
«К а к о г о ч ё р т а».
Она сидит так ещё несколько секунд, после чего встаёт и садится на стул. На нём отъезжает назад; в тишине колёсики шумят непривычно громко. Ноги закидывает на убранный стол, расслабляет шею, смотрит в потолок. Всё резко смолкло – и голоса, и она сама. Единственное, что осталось – сердцебиение.
— Я так больше не могу, – медленно, растягивая слова, говорит та; ноги уже на полу, рука включает компьютер. Загрузка, закладки, «саундклауд», регулировка громкости на колонках.