Год Шекспира

Он мой алтарь оружием своим
украсил, шлем склонил, отбросил щит.
Учился играм, танцам пантомим —
дурачащийся увалень смешит.
        Забыл муштру, смирил свой грубый нрав,
        не поле брани — ложе ласк избрав.

Так победитель побежденным стал.
На цепь из алых роз посажен — он,
пред чьим напором уступала сталь —
надменностью лукавою сражен.
        Тебе же та — что выиграла бой
        с владыкой битв — готова стать рабой.

Касаньем губ богиню удостой!
(Мои не столь прекрасны — все ж красней
иных.) Ведь поцелуй ни твой, ни мой —
наш общий. Взгляда отводить не смей!
        Глазам моим ты безраздельно люб —
        так что ж мешает единенью губ?

Смущен? Давай зажмуримся, чтоб днем
настала ночь — и одолеешь стыд.
Любовью наслаждаются вдвоем:
осмелься же, ведь нас никто не зрит.
        Что до фиалок, ставших ложем нам —
        то сплетничать не свойственно цветам.

Нежнейший пух над верхнею губой
свидетельствует, сколь невинен ты.
Спеши любить, пока ты молодой —
недолог век у смертной красоты.
        Коли не срежешь вовремя бутон —
        либо сгниет, либо зачахнет он.

Будь я стара, морщиниста, дурна —
шершава кожа, волос не упруг,
жирна или костлява, лишена
изящества — понятен твой испуг.
        Ответствуй, равнодушный истукан,
        ужель во мне ты отыскал изъян?

Глянь! На челе морщины ни одной
и серых глаз подвижна глубина.
Я молодею каждою весной.
Плоть горяча, округла и нежна.
        Коснусь тебя — ладонь моя влажней.
        Страшусь, расплавится в руке твоей.

Пленю твой слух речами, а забав
захочешь — я станцую без труда,
подобно феям, не касаясь трав,
иль нимфам — не оставив ни следа.
        Любовь как пламя — тяжести в ней нет.
        Стремится к свету и приносит свет.

Свидетелями — первоцветы: глянь,
как возлежу, ни лепестка не смяв,
иль — голуби, что в утреннюю рань
меня проносят по небу стремглав.
        Любовь легка, мой милый, и вольна —
        что ж для тебя обузою она?

Иль к собственной красе ты в плен попал,
о правой грезит левая рука?
Что ж, умоляй ответить идеал
взаимностью, отвергни свысока.
        Так сгинул некогда Нарцисс — весь день
        в ручье целуя собственную тень.

Огням — светить, алмазам — украшать,
а свежей юности — вкушать утех.
Пусть сад приносит новый урожай!
Жить лишь собой — в глазах природы грех.
        Ты был зачат — зачни же в свой черед.
        Не возрождаясь, красота умрет.

Как смеешь ты вкушать плоды земли,
коль даже семя бросить не готов?
Закон природы внятен: жизнь продли —
и сам продлишься меж ее плодов.
        Смерть посрамив, краса твоя опять
        в твоих потомках сможет воссиять».

Вспотела. Солнце уж взошло в зенит,
небесный жар усилился стократ.
Титан, что взором огненным следит
за парочкой — похоже, сам бы рад
        Адонису доверить удила —
        лишь бы Венера с ним была мила.

Адонис потянулся и повел
плечом. Его очей прекрасных взгляд
из-под бровей насупленных тяжел.
Он мрачной меланхолией объят.
        «Опять ты про любовь! А мне жара
        лицо сжигает. Уходить пора».

«Увы! — Венера молвит, — Нестерпим!
Пустые отговорки нам к чему?
Я нежным дуновением одним
от солнца исходящий жар уйму.
        Укрою тенью от своих волос,
        а вспыхнут — их потушит ливень слез.

Пусть солнце озаряет небосклон
и мир полуденный лишен теней —
глянь! — мною ты от солнца заслонен.
Твой взгляд мне кожу жжет куда сильней.
        Бессмертна я — а то б испепелил
        жар от небесных и земных светил.

Жесток, как сталь, и тверже, чем скала —
ведь камень может подточить вода, —
Ты женщиной рожден — что ж немила
любовь? Не ведал жажды никогда?
        Будь столь жестокосердна твоя мать,
        она тебя бы не смогла зачать.

За что ты так пренебрегаешь мной?
Ухаживанья слишком горячи?
Ужель так страшен поцелуй простой?
Ответь, любимый! Лучше — промолчи
        и поцелуй даруй скорее! Ну!
        Я тотчас же с процентами верну!

Тьфу! Даже мертвым изваяньям дан
пусть минимальный — но запас тепла.
Не человек — бесчувственный чурбан.
Как женщина такого родила?
        Ты не мужчина — хоть, как он, упрям.
        Мужчина женщину целует сам».

Досадой скованный, язык умолк.
Лишь щеки, раскрасневшись, выдают
обиду. Как так = взять не может в толк:
судья в Любви — и проиграла суд?
        Вновь что-то силится сказать она,
        но из-за всхлипываний речь темна.

Уставясь в землю, помертвев лицом,
то глянет на него, то вновь грустит.
То крепко обовьется рук кольцом,
хоть знает, что ему объятья — стыд.
        Он вырваться пытался — но замок
        лилейных пальцев одолеть не смог.

«Возлюбленный, — твердит, — тебе не лень
слоновой кости сокрушать забор?
Я — пастбище твое. Ты — мой олень.
Кормись, где хочешь, меж ложбин и гор.
        Холмы прискучат — опускайся вниз:
        там для тебя укромный парадиз.

В моих угодьях тысячи услад:
низины нежной прелестью цветут,
холмам вздымающимся будешь рад,
в тенистых зарослях найдешь приют.
        Пасись, где вздумается. Песий лай
        тебя не потревожит невзначай».

Адонис хмыкает — на коже щек
прелестных ямочек возник провал.
Их Купидон — проказливый божок —
как тайную могилу отрывал.
        Лукавец твердо знает наперед:
        в обители Любви он не умрет.

Вид этих нежных впадинок опять
Венеру бедную бросает в жар.
Как можно более безумной стать?
Что для убитого второй удар?
        Улыбкою презрения сама
        Царица страсти сведена с ума!

Бедняжке больше не хватает слов.
Желанье пуще прежнего зажглось.
Что делать, коль предмет любви суров
и ласка в нем лишь умножает злость?
        «Помилосердствуй!» — голосит навзрыд.
        Юнец вскочил, и к жеребцу спешит.

Но чу! Из ближней рощи в этот миг
кобыла выскочила и — коня
узрев — по полю напрямик
помчалась, громким ржаньем дразня.
        Конь крепкошеий, лишь заслышав зов,
        поводья оборвал — и был таков.

Стрелой несется к суженой жених.
Рвет в клочья упряжь, скачет напролом.
Копыта землю ранят, эхо их
в ней отдается, как небесный гром.
        Мундштук железный разгрызает он,
        сминая то, чем был порабощен.

По ветру грива! Вызволясь из пут,
он мчится к ней, призывным ржаньем горд!
Раздувшиеся ноздри воздух пьют
и пышут жаром, как кузнечный горн.
        Глаза пылают яростным огнем:
        желание и мощь играют в нем.

То перейдет на шаг, то вновь в галоп,
то дыбом встанет, то отдаст поклон.
Прыжки, курбеты — и все это, чтоб
сказать любимой: «Глянь, как я силен!
        Как я стараюсь, проявляя прыть,
        прелестной кобылицы взор прельстить!»

Хозяйский крик сердитый: «Стой, дурак!»
Но, коли к цели мчишь во весь опор —
что сбруя? позолоченный чепрак?
мундштук? поводья иль уколы шпор?
        Он зрит возлюбленной повадку, стать —
        на прочий мир влюбленному плевать.

Как живописцу выпадет порой,
изображеньем мертвым на холсте
вступая в спор с природою самой,
жизнь превзойти в пьянящей полноте —
        так конь любого превзойти готов
        отвагой, мастью, скоростью подков.

Округлые копыта, крепкий круп,
грудь широка, а холка высока,
хвост густ, холена грива, белозуб,
лоснящиеся гладкие бока —
        столь горделив, что всадника подстать
        красавцу ой как нелегко сыскать.

Умчится вдаль — вернется вновь назад.
Он прихотливо, как перо, летит,
и в скачке бросить ветру вызов рад —
гордясь неутомимостью копыт.
        От ветра грива вздыбилась волной
        и кажется, что крылья за спиной.

Он ржет призывно — ржет в ответ она.
Как женщине, ей, несомненно, льстит
такой напор. Но, внешне холодна,
поддерживает неприступный вид.
        Как будто впрямь проказнице не мил —
        она копытом охлаждает пыл.

Разочарован, хвост повесил он,
что прежде развевался как плюмаж.
Как мошкарой назойливой взбешен —
он бьет копытом, он впадает в раж.
        Но тут она смягчается — узрев,
        что заигралась. И стихает гнев.

Хозяин вновь поймать его спешит.
Кобылу, незнакомую с седлом,
вид упряжи в руках его страшит —
поспешно прочь метнулась напролом.
        Он — следом. И умчались оба вон,
        аж обгоняя на лету ворон.

Адонис, не сумевший изловить
коня, присел — взбешен, рассеян и угрюм.