Плуцик задумал «Горацио» еще в свою бытность на фронте. Но понадобилось полтора десятилетия, чтобы идея претворилась в книгу. За это время война тоже оказалась несколько вытесненной из памяти. И отчасти именно это составляет внутренний нерв плуциковского «Горацио» — это книга о наших отношениях с историей, о нашем стремлении убежать от непреложности фактов — вернее, стремлении отвернуться от них и их не видеть.
На Духов день, когда труба пропела:
Прием окончен, можно расходиться, —
И только трон, покинутый, смотрел
На всех, кто жаждал милости монаршей,
Покуда я, замешкавшись, кивая
И кланяясь, стремился к выходу, —
Премьером ставший Карл меня улыбкой,
подходящей дню, остановил:
— Горацио, пойдем в мой кабинет,
Немного поболтаем, как друзья,
Немного выпьем… Только вот вина
Он издавна не пьет, и мы цедили сахарную воду.
Он у окна застыл, и взгляд его рассеянно скользил
По разодетым в шелк придворным, что внизу
Текли к донжону — иногда мелькали дамы: милы и
изящны.
— Скажи, Горацио, уж сколько раз мы видели все это? —
Он обернулся и с усмешкой меня похлопал по плечу.
— Но ведь душа поет, едва увидишь
Весь блеск, дарованный Царем Небесным,
Короне для защиты нашей жизни, земель и благ?
Ты, столько лет служивший королю
Без страха и упрека, с этим согласишься…
Он отхлебнул воды.
Я чуть приподнял бровь: куда он клонит?
Он обернулся с мимолетною улыбкой:
— Вот почему, мой друг, мне больно слышать,
Когда твои поступки… тень бросают…
Я резко выпрямился: — Что? Ты полагаешь, я…
— Послушай, не в обиду… Сядь, послушай.
Я тридцать лет живу среди интриг,
Но выбирать слова не научился,
Когда я с теми говорю, кто впрямь мне дорог.
Ты — дорог мне, и потому… нет, только потому —
скажу,
Что у меня на сердце: с дурака спрос невелик,
(Кто, кроме дурака, в политику полезет,
Право слово?) Я много видел дураков, и знаешь —
Больно… больно, когда друзья по глупости готовы
Подставляться…
— Катись ты к черту! Может, уже хватит
Намеков?! Я думал, ты в измене меня собрался
обвинить
И с головой уже простился. А теперь все дело в том,
Что я веду себя не слишком умно…
Ну, если это — потрясение основ
И грех тягчайший против государства,
То скоро всех у нас поубивают,
За исключением коров да лошадей. Что ж признаю,
виновен
Двойной виной: я — человек и смертен. А теперь
признайся,
Чем моя дурость превзошла твою?
Он улыбнулся вновь.
Отпил глоток невкусной влаги и поднял палец вверх.
— Я рад, что не задел тебя. Позволь же напрямую:
Я про твою дурную одержимость — опасную, сказал
бы, одержимость —
Историей о смерти Гамлета-безумца. Поверь,
Она идет во вред тебе…
— Какая одержимость? Историей про Гамлета?..
Вредит мне?
Ну что за чушь?! Кому какое дело до того и нашей
дружбы,
Которую ты подымаешь на смех. Да и при чем тут
Королевство?!
— Как при чем?!
Пустячное — порой важней всего.
— Я помню, нашей с тобой бабке
Загадки нравились… И ты пошел в нее?
— Ну, знаешь ли, сейчас мне не до шуток!
Кончай дурачиться! Ведь над тобой в рукав
Смеются при дворе, а смех придворных…
Ты знаешь сам… тогда уж дело плохо…
Но много хуже — шепоток в народе. Да, про тебя!
Пройдись по улицам, переодевшись, как калиф
Багдадский, загляни на постоялый двор,
На лавку сядь с отребьем да послушай там пересуды
О Горацио, преславном нашем лорде.
Что о его посольствах в Италию, к французам,
англичанам
Услышишь ты? Или о службе королю здесь, в Дании?
Да нет! — о том, что впал Горацио в маразм и всё
твердит
Об этом, как его… о Гамлете — кривляке, который
мертв
Невесть уж сколько лет. Или склонись к
придворному любому
И на ушко шепни: «Послушай, здесь Горацио,
Бьюсь об заклад — и часа не пройдет,
Как заведет про Гамлета!», «Три к одному — и
принято.
Но только — без намеков: ему бы только повод,
И оседлает тему излюбленную: Гамлет то, да Гамлет
это…»
Не буду говорить тебе, кузен, как это действует на
нервы
Королю, и, прямо скажем, мне: своей карьерой
При дворе обязан нам ты, как и тем, кто был до нас…
Что станут говорить о мудрости властителя, когда
Его министр слывет за идиота? И это — твоя
верность?
Послушай, за твоей «неважною» навязчивой идеей
Ты позабыл о том, что вправду важно:
О сути. Верность Принцу, амбициям его,
Его «правам на трон» — тебе не кажется, все это
умаляет
Твою любовь к монарху, что на троне — сейчас?
— Скажи мне, — с горечью спросил я, —
Что король — он думает, как ты?
— Коль ты о том, что наш монарх своею королевскою
печатью
Скрепил велеречивый документ, где это сказано
Такими вот словами… Ясно, нет, мой друг!
Но я как правая его рука… я знаю его мысли — и
поверь,
Его любовь к тебе — как и моя — все та же. Как друг
Я должен был тебя предупредить…
Он пригубил воды и улыбнулся.
— Что же, спасибо, Карл, —
Я поклонился. — От души благодарю —
Ты только что мне вновь напомнил суть
Твоей политики придворной: все, что сложно,
Свести до примитивной ясности — тут у тебя талант…
— Ну ладно, ладно, ты ведь не в обиде! —
Он выдохнул, почти давясь от смеха.
Я был не слишком вежлив:
— Говорить, что я — посмешище для всей страны,
Давай не будем. Точно так же, как не стану
Кричать на всех углах о том, что сделал
Для Дании я и для короля. И если кто смеется
Втайне за спиной — пускай его, мне это не мешает
Чтить дорогую тень и правду говорить.
Да пусть хоть сто раз зовут шутом
И бьются об заклад — мне что с того?!
Глупцов везде хватает. И если я могу
Поведать правду про того, кого любил…
— Горацио, не надо!
Не своди меня с ума! Что за одержимость:
Уже лет семьдесят он мертв, и пылью стал давно…
— Вообще-то, сорок три прошло лишь года.
— Прекрасно, сорок три…
И что, скорбеть поныне?! Да это против Бога и
природы.
Он смертными нас создал. Все там будем: друзья,
враги…
История — лишь хроника смертей тех, с кем
Дружили мы. Клянусь Гераклом, ты городишь чушь
И хаешь Бога…
Я вздрогнул — он по-своему мои слова
Истолковал и фразу оборвал на середине.
Потом, поднявшись, принялся ходить. За окном
Темнело: ночь вползала в комнату.
Вдруг резко обернулся он и начал:
— Ладно, — сквозь усмешку, — все же поясню,
Что заставляет меня лезть в твои дела.
Из нас двоих ты — старше, не пристало
Мне, вроде бы, тебя учить — я пред тобой щенок.
И все же… все же… кое-что меня смущает…
Я озадачен. Это — как перчатка, что брошена
В лицо мне, будто вызов всей мудрости моей.
А я, поверь, горжусь — я знаю все пружины,
Что управляют ближним: ненависть, любовь, ум,
глупость —
Для меня как на ладони. Без этого — ну, как мне
устоять
Против завистников — ты знаешь, положение
министра
Куда как шатко… Я обязан знать, чем каждый
Дышит при дворе: причуды, страсти, моды…
Поверь мне, двор — что сумасшедший дом…
Но, глядя на тебя, я не могу понять — как,
Как умнейший человек способен верить в то,
Что за пределы смысла выходит начисто?!
— Ну, знаешь, если так…
— Стой! Ты кричишь о «правде»!
Ты правды жаждешь. Истины! Но — что есть истина?
Какую правду надеешься извлечь ты из могилы?
Я — практик, знаешь ли. И правда для меня —
То, что я видел, то есть правда факта!
(Религию — давай не будем трогать, я верую,
И этого довольно.) Позволь тебе напомнить,
Что я был при тех событиях — да, не участник,
Но свидетель. И я прекрасно помню Гамлета:
Как он, пуская слюни, на полу сидел и все пытался
Пальцы сосчитать… И что, по-твоему,
Был должен думать двор?! Я передергиваю?!
Влез, куда не должно?! Давай смотреть на факты!
Клавдий был убит. Рукою Гамлета.
Убийство короля есть преступленье.
Представь, что дело слушают в суде. Любой судья
Найдет две дюжины свидетелей — и под присягой
Они покажут, что меч в Клавдия всадил
Не кто иной, как Гамлет. Что еще? Все прочее —
Лишь домыслы. Виденья. Сны… Ты утверждаешь,
Клавдий — убийца Гамлета-отца? И это кто-то видел?
Призрак? Ах, Призрак был тому свидетель? Ну и ну…