Восемь пробило на часах, ударил бесполезный гонг, кое-кто из постояльцев поднялся и вышел, разговор стал увядать, испанцы, сидевшие нога на ногу, встрепенулись было, выказывая некоторое нетерпение, но были задержаны доктором Сампайо, который заверил их, что в Португалии в мире и спокойствии они смогут жить, сколько захотят, Португалия — это оазис, здесь чернь не делает политику, и именно поэтому здесь, у нас, что на улицах, что в головах, царят гармония и порядок. Но испанцы, уже неоднократно слышавшие подобные «в добрый час» и «добро пожаловать» из других уст, придерживались, очевидно, того мнения, что соловья баснями не кормят, а брюхо, как злодей, старого добра не помнит, а потому наскоро простились, сослались на то, что надо зайти за семьей в номер, и удалились. Вот тогда доктор Сампайо обратил наконец внимание на Рикардо Рейса и воскликнул: А! и вы здесь, я и не заметил, как вы вошли, но Рикардо Рейс знает, что заметил, просто глядел на него в точности, как Пимента или Сальвадор, так же подозрительно и недоверчиво, никакой, в сущности, разницы между управляющим, коридорным и нотариусом. А я просто не хотел прерывать вашу беседу, как доехали, как здоровье вашей дочери? Все по-прежнему, не хуже, но и без улучшений, о, это наш с Марсендой крест. Ваше упорство когда-нибудь будет вознаграждено, эффект лечения проявляется не сразу, после чего наступила в паузе, причем если в молчании доктора Сампайо сквозила определенная досада, то в безмолвии доктора Рейса таилась некоторая ирония, но все же именно он проявил добрую волю, подкинув в гаснущий костер беседы новую ветку: Знаете, я прочел книгу, которую вы мне рекомендовали. Какую книгу? «Заговор», разве вы не помните? Ах, эту, да-да-да, но вам, вероятно, она не пришлась по вкусу? Напротив, я в восхищении — как убедительно преподнесена национальная доктрина, превосходный, сочный язык, напряженный конфликт, ювелирная тонкость психологического анализа, а эта благородная женская душа, поверьте, после чтения меня будто живой водой спрыснули, я уверен, что для многих португальцев — это как второе крещение, как новый Иордан, — и тут Рикардо Рейс остановил поток славословий, придав лицу просветленное выражение, окончательно сбившее с толку доктора Сампайо, который не знал, как увязать эти похвалы с вызовом в известное ведомство, о чем доверительно успел шепнуть ему Сальвадор. А что я говорил, сказал он, поддавшись было первоначальному чувству симпатии, но, поскольку подозрение оказалось сильней, тут же отыграл назад, решил быть сдержанным, мосты не наводить, по крайней мере, до тех пор, пока дело не прояснится: Пойду узнаю, готова ли дочь, — и поспешно покинул гостиную. Рикардо Рейс с улыбкой взялся за газету, решив, что войдет в ресторан последним. Вскоре он услышал голоса — Марсенды: Мы будем ужинать с доктором Рейсом? и нотариуса: Нет, об этом речи не было, а продолжение разговора, если разговор имел продолжение, происходило за стеклянными дверьми и было, надо думать, примерно таким: Тем более, сама видишь, его здесь нет, а, кроме того, я кое-что о нем узнал, так что будет не очень удобно показываться с ним на людях. Что же такое ты узнал? Вообрази, его вызывают в полицию защиты государства, и, откровенно говоря, меня это не удивляет, он всегда казался мне человеком с двойным дном. В полицию? Это не полиция, а служба безопасности. Но он же врач, приехал из Бразилии. Кто может знать наверное, врач он или не врач, приехал или бежал. Ну, папа. Ты еще ребенок, Марсенда, ты жизни не знаешь, пойдем-ка вон за тот стол, эта пара — испанцы, производят приятное впечатление. Мне не хочется сидеть с посторонними. Ты же видишь, все столики заняты, нам придется либо присесть туда, где есть свободные места, либо ждать, а первый вариант предпочтительней, ибо мне интересно, что делается в Испании. Хорошо, папа. Рикардо Рейс, переменив первоначальное намерение, поднялся к себе, попросив, чтобы ужин подали в номер: Я еще не совсем оправился после болезни, сказал он, и Сальвадор, не очень-то в это поверив, кивнул в ответ. В ту же ночь сочинил он такие стихи: Словно камни — на край цветника, нас судьба расставляет, потом видно будет, можно ли из такой малости создать оду, если мы по-прежнему будем называть этим именем поэтическую композицию, которую никто не сможет спеть — да и на какой мотив? — как распевали их в свое время древние греки, всякую песню называвшие одой. Полчаса спустя он дописал: Что ж, исполним все то, что нам предназначено, не дано нам иного, и, пробормотав: Сколько раз я уже выражал нечто подобное иными словами, отодвинул от себя листок. Он сидел на диване, лицом к двери, и тишина физически ощутимо давила ему на плечи. Потом он услышал в коридоре мягко скользящие шаги, подумал: Лидия? так рано? — но это была не Лидия, краешек сложенного вдвое листка показался из-под двери, медленно пополз дальше, а потом его резко подтолкнули вперед. Рикардо Рейс не отворил, понял, что этого делать не следует. Он знал, кто приходил к его двери, кто написал эту записку — знал так определенно, что даже не спешил вставать с дивана, продолжая издали разглядывать полураскрывшийся листок. Плохо свернули, подумал он, небрежно перегнули пополам, и писали второпях, нервным, острым почерком, впервые вижу такие каракули, как же это она писала — придавила, наверно, чем-нибудь тяжелым верхнюю часть листка, чтоб не ерзал, или использовала в виде пресс-папье левую, столь же неподвижную, руку или пружинный зажим в виде дамской ручки, какими в конторах скрепляют документы: Мне очень жаль, что я вас не увидела, но, может быть, это и к лучшему, отец хотел непременно сидеть с испанцами, потому что сразу же по приезде нам сказали о том, что вас вызывают в полицию, и он старался, чтобы нас не видели вместе, но мне бы хотелось с вами поговорить, и никогда не забуду вашей помощи, завтра от трех до половины четвертого я буду на Алто-де-Санта-Катарина и, если захотите, мы смогли бы увидеться. Так-с, недурно: барышня из Коимбры торопливо нацарапанной записочкой назначает свидание средних лет врачу, приехавшему из Бразилии, приехавшему или бежавшему? по крайней мере, подозреваемому в этом.
На следующий день Рикардо Рейс пообедал на Байше, у «Неразлучных Братьев», отдав предпочтение именно этому ресторану по неизвестной причине — может быть, незамысловатое название привлекло человека, у которого никогда не было братьев, да и друзей, как видим, негусто, вот он и испытывает такого рода тоску по родственному теплу; плохо только, что слабость одолевает — и не только колени дрожат, что можно списать на последствия гриппа, но и душа подрагивает, о чем в свое время и в надлежащем месте уже было упомянуто. День пасмурный и довольно холодный. Рикардо Рейс медленно, благо до назначенной встречи еще есть время, шагает вверх по улице Кармо, поглядывая на витрины, и пытается вспомнить, попадал ли он когда-нибудь в подобную ситуацию, бывало ли в его жизни так, чтобы женщина брала на себя инициативу и говорила: Будьте там-то и там-то в таком-то часу — но вспомнить не может: да-с, жизнь полна неожиданностей. Однако гораздо больше удивляет его, что он не испытывает ни треноги, ни беспокойства, будто это все в порядке вещей — тайные послания, тайные свидания, а сам он словно окутан неким облаком или не в силах сосредоточиться на сути происходящего, а в глубине души, верно, и сам не верит, что Марсенда придет. Он вошел в кафе «Бразилейра», чтобы дать ногам отдохнуть, выпил чашку кофе, услышал, как кто-то — не иначе, как писатель — говорил про кого-то — человека или животное: Просто зверь! и, поскольку этот разговор пересекался с другим, постоянным фоном звучал чей-то властный голос: Я получил это прямо из Парижа, а ему возразили: Кое-кто утверждает, что все было совсем наоборот, он не знал, кому адресована эта фраза и что она означает, зверь или не зверь, прямо из Парижа или же кружным путем. Рикардо Рейс вышел из кафе, без четверти три, время поджимает, пересек площадь, на которой когда-то поставили поэта, все португальские пути непременно приводят к Камоэнсу, и всякий раз он меняется в полном соответствии с тем, как и чьи глаза взглянут на него: при жизни — длань рукоять меча сжимала, и музам чуткий ум внимал, а теперь меч — он же шпага — в ножнах, книга закрыта, и слеп теперь поэт на оба глаза, до такой степени загажены они то ли голубями, то ли безразличными взглядами проходящих мимо. Еще нет трех, когда он оказывается на Алто-да-Санта-Катарина. Кроны пальм зябко подрагивают от ветра, но непреклонно вознесенные ввысь стволы почти неподвижны. Он не может вспомнить, росли ли здесь эти деревья шестнадцать лет назад, перед его отъездом в Бразилию, но может поручиться, что не было этой огромной каменной глыбы, обтесанной так грубо, что она кажется отсюда просто валуном или скалой, да это памятник, монумент неистовому Адамастору [32], ну, а если его поставили здесь, значит, и Мыс Доброй
Надежды — где-то неподалеку. Внизу, по реке плывут фрегаты, тянет две баржи буксир, стоят на бочках военные корабли, развернувшись носом к гавани, — верный признак того, что начался прилив. Рикардо Рейс ступает по влажному крупнозернистому песку узких аллей, по рыхлой глине, кроме него, никто не любуется открывающимся отсюда видом, если не считать двух стариков, молча сидящих на скамье рядышком — может быть, они так давно друг друга знают, что и говорить стало не о чем, может быть, они приходят сюда за тем лишь, чтобы узнать, кто первым умрет. Рикардо Рейс, зябко подняв воротник плаща, только приблизился к решетчатому ограждению, чтобы подумать, что с этого места реки: Какой корабль какой армады отсюда сможет путь сыскать, да и куда, спросим мы, как в этот самый миг: Рейс, вы ли это? ждете кого-нибудь? — услышал ехидно-ироничный голос Фернандо Пессоа и, обернувшись к человеку в черном, который стоял рядом с ним, вцепясь белыми руками в железо поручня, подумал: Не этого я ждал, когда плыл сюда по морским волнам, и ответил: Жду. Выглядите вы, прямо надо сказать, неважно. У меня был грипп и довольно сильный, впрочем, все быстро прошло. Не лучшее место для человека после болезни: здесь дуют ветры с открытого моря. Да нет, это речной бриз, пустяки. Позвольте спросить, мужчину вы ждете или даму? Даму. Браво, я вижу, вам окончательно приелись плоды собственного воображения, и Лидии бесплотной вы предпочли Лидию очень даже плотненькую — я ведь ее разглядел в отеле — а теперь ждете еще одну, да вы настоящий донжуан, и это в ваши-то лета, две победы за столь краткий срок, примите мои поздравления, до тысячи и трех возлюбленных остается всего ничего. Спасибо на добром слове, но с удивлением я замечаю, что мертвые еще хуже живых, и язык у них совсем без костей. Вы правы, правы, но это, мой друг, отчаянная попытка наверстать упущенное, высказать то, что не сказалось в свое время. Учту. Это вам не удастся: сколько бы ни говорили вы и все мы, непременно останется какое-нибудь невысказанное словечко. Я не спрашиваю, что это за словечко. Не спрашиваете и правильно делаете: воздерживаясь от вопросов, мы тешим себя иллюзией, что когда-нибудь узнаем ответы. Вот что, Фернандо, мне бы не хотелось, чтобы вы видели ту, с кем у меня назначена встреча. Вы напрасно беспокоитесь: в худшем случае она заметит издали, как вы тут с жаром говорите сами с собой, но и это ее не смутит, ибо за влюбленными такое водится. Я не влюблен. Что ж, вас можно только пожалеть: Дон Жуан, по крайней мере, был искренен, переменчив и ветрен, но искренен, а вы, мой друг, подобно пустыне, даже тени не отбрасываете. Это вы тени не отбрасываете. Виноват, тень, если уж на то пошло, у меня есть, это я в зеркале себя не вижу. Да, кстати, раз уж вы мне напомнили, скажите — нарядились вы тогда на маскарад Смертью? Любезный Рейс, вы шуток, что ли, не понимаете: неужели мне в нынешнем моем состоянии взбредет в голову наряжаться Смертью, покойник серьезен и основателен, полностью осознает свой статус, а кроме того, блюдет приличия и презирает абсолютную наготу скелета, а на этот свет является либо в том самом костюмчике, в который его обрядили, либо, если хочет кого-нибудь напугать, заворачивается в саван, и, надеюсь, вы согласитесь, что я, человек приличный и порядочный, каковым был и остался, никогда бы себе такого не позволил. Знаете, я ждал, что вы ответите именно так или в этом роде, ну, а теперь я все-таки попросил бы вас удалиться, ибо приближается особа, которую я жду. Вот эта барышня? Да. Ну, что ж, она совсем недурна, хотя на мой вкус — несколько худосочна. Не смешите меня, Фернандо, за все время нашего долгого знакомства я впервые слышу о ваших вкусах в этой области, да вы, оказывается, тайный сатир, глубоко законспирированный волокита. Прощайте, любезный Рейс, до новых встреч, оставляю вас наедине с вашей милой малюткой, вы меня вконец разочаровали: спите с горничными, ухаживаете за девицами из общества, вы внушали мне большее уважение в ту пору, когда созерцали жизнь издали. Жизнь, Фернандо, всегда рядом. Ну и хорошо, если это — жизнь, предоставляю вас ей. По дорожке между клумбами без цветов спускалась Марсенда, и Рикардо Рейс пошел ей навстречу: Вы разговаривали сами с собой? — спросила она. В каком-то смысле можно и так сказать: я читал стихи моего друга, скончавшегося несколько месяцев назад, вы, может быть, слышали о нем. Как его звали? Фернандо Пессоа. Это имя мне смутно знакомо, но, кажется, я никогда его не читала. Между сном и тем, что снится, между мной и чем я жив, по реке идет граница в нескончаемый разлив. Вы эти стихи читали? Эти. Так просто, кажется, и я бы смогла так написать. Вы правы, кто угодно мог бы так написать. Однако должен был все же появиться этот человек и написать эти строки. Знаете, для всего на свете — для хорошего и для дурного — нужно, чтобы появился кто-то и сделал это, вам не приходило в голову, что у нас не было бы «Лузиад», если бы сначала не было Камоэнса, и способны ли вы представить себе, какова была бы наша Португалия без Камоэнса и без «Лузиад». Это похоже на игру, на детскую загадку. Нет, ничего не может быть серьезней, если мы всерьез вдумаемся в это, но сначала поговорим о вас — расскажите, как поживаете, как себя чувствуете, как ваша рука? По-прежнему, вот она — у меня в кармане, как мертвая птичка. Не следует терять надежду. По-моему, надежду я уже потеряла и, кажется, скоро отправлюсь в Фатиму, проверить, не спасет ли меня вера. Вы верующая? Я — католичка. И в церковь ходите? Да, я слушаю мессу, исповедуюсь и причащаюсь, делаю все, что требуется от католика. Вы не кажетесь очень уж набожной. Это у меня такая манера — я не склонна выставлять свои чувства напоказ. На это Рикардо Рейс не ответил ничего: слова, прозвучав, становятся подобны дверям — они открыты, и мы чаще всего заходим в них, но порою медлим на пороге, ожидаем, пока отворится другая дверь, сказана будет другая фраза, ну, чтобы далеко не ходить за примером, вот хоть такая: Хочу извиниться перед вами за отца, его очень взволновали результаты выборов в Испании, вчера он говорил только с теми, кто бежал оттуда, а Сальвадор тотчас сообщил, что доктора Рейса вызывают в полицию. Мы едва знакомы, и ваш отец не сделал мне ничего такого, за что надо было бы извиняться, а прочее вообще не заслуживает внимания, в понедельник я узнаю, чего они от меня хотят, отвечу, о чем меня спросят, вот и все. Хорошо, что вас это не тревожит. У меня нет причин для беспокойства, я не имею отношения к политике, все эти годы жил в Бразилии, и если там меня никто не трогал, то здесь тем более никто не тронет, и, скажу вам откровенно, я чувствую себя уже не вполне португальцем. Бог даст, все обойдется. Уверен, Богу не понравилось бы, если бы он узнал, что мы верим, будто дела идут плохо оттого лишь, что он не дает им идти хорошо. Но ведь это всего лишь присловье, мы слышим его и повторяем бездумно — «Дай Бог», «Боже избави» — и вряд ли кто-нибудь способен представить себе Бога и волю его, да простится мне эта дерзость, кто я такая, чтобы рассуждать об этом? Да, это похоже на нашу жизнь — мы рождаемся, смотрим, как живут другие, и сами принимаемся жить, подражая этим другим, не зная при этом, зачем и для чего. Это очень печально. Виноват, сегодня я вам — плохая подмога, я забыл о своем врачебном долге, я должен был поблагодарить вас за то, что пришли сюда, чтобы загладить вину вашего отца. Я пришла, главным образом потому, что хотела вас увидеть и поговорить с вами, завтра мы возвращаемся в Коимбру, я боялась, другого случая не представится. Ветер какой сильный, застегнитесь. Не волнуйтесь за меня — я виновата, что плохо выбрала место для нашей встречи, совсем забыла, вы ведь после болезни. Пустяки, легкий грипп без осложнений или обычная простуда. Я вернусь в Лиссабон лишь через месяц, как обычно, а до тех пор не узнаю, зачем вас вызывают. Я ведь вам уже сказал — опасаться нечего. И все же мне хотелось бы знать. Не представляю себе, как. Напишите мне, я оставлю вам адрес, нет, лучше «до востребования», отец может оказаться дома, когда принесут письмо. Вы считаете, что это стоящее дело — таинственное письмо из Лиссабона, такие секреты. Не смейтесь, мне будет очень трудно целый месяц не знать, что с вами происходит, напишите хоть одно слово. Хорошо, но если весточки не будет, знайте, что я брошен в сырое подземелье или заточен в самую высокую башню этого королевства, откуда вам, сударыня, меня придется вызволять. Типун вам на язык, а теперь мне пора, мы должны встретиться с отцом и вместе пойти к врачу. Марсенда правой рукой помогла левой выскользнуть из кармана, потом протянула ему обе — любопытно, зачем? чтобы попрощаться, достаточно было бы и одной — и они соединились в чаше рук Рикардо Рейса, а старики смотрят на них в недоумении: Я спущусь к ужину, но подходить к вам не стану, раскланяюсь с вашим отцом издали, чтобы не отвлекать его от новых испанских друзей. Я как раз собиралась вас об этом попросить. О том, чтобы я не приближался? О том, чтобы вы спустились — тогда я вас увижу. Марсенда, зачем, ну, зачем вам меня видеть? Не знаю. Она отошла, стала подниматься по склону, наверху остановилась, чтобы половчее пристроить левую руку в кармане, потом продолжила путь, не оборачиваясь. Рикардо Рейс смотрел на реку, в которую в это самое время вошел крупный пароход, но это был не «Хайленд Бригэйд», уж его-то он изучил досконально, время было. Отец он ей, как считаешь? — сказал один из стариков. Как же, отец, — отвечал другой. Я вот только не понял, чего там все это время торчал рядом с ними какой-то хмырь в черном. Какой еще хмырь в черном? Да вон он, прислонился к ограде. Никого не вижу. Очки заведи. А ты пьян, — каждый раз с этими стариками одна и та же история: поговорят, поспорят, поссорятся, рассядутся на разные скамейки, потом снова сойдутся. Рикардо Рейс спустился, огибая клумбы, оказал -ся я на той же улице, по которой пришел сюда. Случайно повернув голову налево, он увидел дом с какими-то буквами, выбитыми на уровне второго этажа. Под порывом ветра затряслись ветви пальм. Старики встали. И все равно — казалось, там, на Алто-да-Санта-Катарина, кто-то остался.