День начинается с утра, неделя — с понедельника. Ранняя пташка Рикардо Рейс сочинил Марсенде пространное, тщательно обдуманное письмо — еще бы: что бы мы на его месте написали женщине, которую поцеловали и которой раньше не признавались в любви, просить прощения — значит обидеть ее, тем более, что поцелуй этот она приняла и возвратила, как принято говорить, пылко, а если в ходе поцелуя мы не поклялись ей в любви, то следует ли делать это сейчас, рискуя тем, что нам не поверят, недаром еще древние римляне на своей латыни заявляли категорически, что дела стоят больше и живут дольше, нежели слова, и потому будем и мы считать первые вещью необходимой, вторые же — необязательной, особенно если употреблять их в самом далеком значении, и использовать те, которые ничего не обещают, ни о чем не просят, ни на чем не настаивают, но лишь непринужденно намекают на что-то, будто охраняя тылы и давая возможность нашим последним страхам в любой момент отступить, вот как эти, Рикардо Рейсом выведенные кусочки общих фраз: будем наслаждаться минутой, торжествуя в легкой радости, ярче зеленеет обновленная листва, я чувствую, что тот, кто я сейчас, и тот, кем был я прежде — суть разные сны, быстротечны годы, мимолетна жизнь, краткий срок сужден ей, но если только одна память нам и дана, лучше вспоминать многое, нежели малое, воспоминание же о вас — это единственное, что хранит моя память, исполним же предназначенное нам, так вот письмо и написалось, а казалось так трудно, однако же вышло славно, вполне пристойно, весь секрет в том, чтобы не влагать слишком много чувства в то, что говоришь, не задумываться слишком глубоко над тем, что пишешь, а прочее, то есть грядущее, в высокой степени зависит от ответа. После обеда Рикардо Рейс в соответствии со своим обещанием отправился искать себе работу — часа на два в день, через день или даже всего раз в неделю, исключительно чтобы не утратить навык, и пусть даже окно выходит во двор-колодец, пусть это будет смежная комната, обставленная ветхой мебелью, и за ширмой стоит дряхлая кушетка, а на письменном столе — лампа без абажура, чтобы лучше разглядеть бледные кожные покровы, высокая плевательница для бронхит-ных, на стенах — два эстампа, рамочка для диплома, календарь, чтобы прикинуть, сколько мы еще протянем. Он начал с дальних кварталов, с Алкантары и Пампульи, спрашивал, нет ли вакантных мест, разговаривал с врачами, которых не знал и которые его не знали, ощущал всю нелепость слов «дорогой коллега» и стыд, когда «дорогой коллега» говорил ему: Да, у нас есть место, но временно, мы полагаем, что уже на следующей неделе коллега возобновит прием. Он побывал там и тут, пересек площадь Россио, повсюду штаты были полностью укомплектованы, врачей у нас, слава Богу, хватает, потому что в Португалии одних сифилитиков шестьсот тысяч, что же до детской смертности, то с ней дело обстоит похуже: из каждой тысячи новорожденных полторы сотни умирают, страшно представить себе, какая бы стряслась беда, будь наше здравоохранение на ином уровне. Вероятно, это судьба так распорядилась, что Рикардо Рейс, искавший работу так упорно и в столь отдаленных от центра кварталах, обрел — правда, уже в среду — тихую пристань совсем рядом с домом, на площади Камоэнса, и благосклонная фортуна послала ему прекрасно оборудованный кабинет с окном, глядевшим на площадь, правда, в спину д'Артаньяну, но сообщение налажено и действует бесперебойно, что тотчас было продемонстрировано голубем, вспорхнувшим с балкона и опустившимся на голову бронзового поэта, для того, вероятно, чтобы с голубиным ехидством шепнуть ему на ухо, что завелся у него, мол, поблизости конкурент, чуткий ум тоже музам внимает, но длань тяжелее шприца ничего не держала, и Рикардо Рейсу почудилось, будто Луис де Камоэнс пожал плечами, а что ему еще оставалось? Место досталось не постоянное — обыкновенная и временная замена коллеги, специалиста по болезням сердца и легких, у которого у самого, как на грех, случился сердечный приступ, но, впрочем, ничего особенно серьезного, так что месяца через три он вернется к исполнению своих обязанностей. Рикардо Рейс не считал себя крупным специалистом в этой области — мы же помним, как он признал свои знания недостаточными, чтобы дать заключение по поводу сердечной болезни Марсенды — судьба не только неустанно мастерит разные арабески, но и сплетает их не без иронии, а потому новому врачу пришлось походить по библиотекам и полистать руководства и справочники, призванные освежить в памяти прежние познания и обогатить их знакомством с новыми веяниями в кардиологии. Он нанес визит коллеге, которого должен был заменять, и заверил его, что сделает все возможное, чтобы не пресеклась традиция, заложенная тем, кто до сего дня был и, без сомнения, на протяжении еще долгих лет будет виднейшим в своей области специалистом, чьим бесценным опытом и огромными познаниями он, Рикардо Рейс, надеется пользоваться, консультируясь в сложных случаях для собственной пользы и на благо пациентов. Эти восхваления пришлись по вкусу коллеге, который вовсе не счел их чрезмерными и с чистосердечной готовностью пообещал оказывать всяческое содействие, после чего речь зашла об условиях намечаемой субаренды: процент — администрации поликлиники, некую заранее оговоренную сумму — медицинской сестре, другую — коллеге-сердечнику, здоров он или болен, еще сколько-то там — в уплату за материал и на прочие текущие расходы, так что от оставшегося Рикардо Рейс разбогатеть не может, но это, по счастью, его мало тревожит, ибо английские фунты пока в наличии. Итак, в Лиссабоне появился еще один врач, и, поскольку делать ему все равно больше нечего, исцелять страждущих он неукоснительно будет трижды в неделю — по понедельникам, средам и пятницам: сперва поджидать пациентов, потом заботиться, чтобы они не сбежали, и наконец, по прошествии известного срока, отпущенного упоению и воодушевлению, доктор погрузится в привычную рутину кавернозных легких и ишемических сердец, отыскивая в книгах способы лечения неизлечимого, лишь время от времени позванивая коллеге, ибо обещания заходить и консультироваться по сложным случаям были лишь фигурой речи, данью условностям, соблюдением приличий, и следует со всевозможной деликатностью спрашивать: Дорогой коллега, желательно знать ваше мнение по данному случаю, лично мне кажется, жизнь этого больного висит на волоске, как вы полагаете, есть ли из положения еще какой-нибудь выход, или только исход, и притом летальный? — ведь, согласимся, это будет упоминанием о веревке в доме повешенного, простите, что вторично используем эту поговорку.
Марсенда до сих пор не ответила. Рикардо Рейс написал ей уже второе письмо, повествуя об изменениях в своей жизни, о возобновлении медицинской практики, о полученном взаймы возвращении в гильдию лиссабонских медиков: Я консультирую в поликлинике на площади Луиса де Камоэнса, в двух шагах от моего дома и от вашего отеля, Лиссабон ведь — городок хоть и разноцветный, да крохотный. У Рикардо Рейса возникло ощущение, будто пишет он человеку, которого не видел ни разу в жизни, который живет — если вообще живет — неведомо где, а поразмыслив над тем, как может называться, где может находиться это «где», он пришел к выводу, что это — Коимбра, виденная им в оны дни собственными глазами, и об этом сообщает ему разум, способный рассеянно предоставить и любые другие сведения, ну, хоть насчет того — возьмем пример абсурдный — что солнце встает на западе, но сколько бы мы ни пялили туда глаза, солнца там не увидим, ибо рождается оно на востоке, на западе же — умирает, и в точности так же обстоит дело с Коимброй и с теми, кто живет там. А если он и вправду поцеловал некую особу, которую, как ему сегодня кажется, сроду в глаза не видал, то воспоминание об этом поцелуе будет постепенно гаснуть в дремучей чащобе дней, и ни в какой библиотеке не вычитаешь о средстве, способном вернуть ему первозданную яркость, руководства хороши только для определения сердечно-легочной недостаточности, да и то — принято ведь считать, что лечить надо не болезнь, а больного, и, если перефразируем мы это речение, подогнав его к нашему контексту, получится, что нет поцелуев, а есть люди. Вот хоть Лидию взять, что, впрочем, и происходит почти что в каждый ее выходной: по внешним признакам и внутренним свойствам она — человек, но уже достаточно было вам доложено о стойких убеждениях — вернее, предубеждениях — Рикардо Рейса, чтобы вы и сами могли сообразить: Лидия — человек, да не тот.
Погода улучшается в отличие от мира, который портится. Если судить по календарю, на дворе — весна, ветви деревьев — в молодой зелени, расцвело кое-что, но зима время от времени предпринимает вылазку, и тогда хлещут проливные дожди, сбивающие наземь листочки и цветочки, а потом вновь проглядывает солнце, и с его помощью постараемся мы позабыть недавние протори и убытки — погибший урожай, раздутую и разлагающуюся бычью тушу, плывущую по течению, рухнувший под напором паводка дом, внезапное наводнение, которое тащит по черным трубам канализации двоих утопленников вместе с экскрементами и крысами, а ведь смерть должна быть простым уходом, подобным тому, как покидает сцену актер на амплуа «кушать подано»: он не успел произнести финальную реплику, да и не ему она принадлежит, просто ушел за кулисы, надобность в нем отпала. Ио мир — велик, и потому живет более значительными событиями, и мало внимания уделяет вполголоса произнесенным жалобам на нехватку в Лиссабоне мяса, да и не такая это новость, чтобы делать остоянием мировой общественности, делать, так сказать, предметом экспорта, другие нации не традают лузитанской скромностью: поглядите-ка на выборы в Германии, где в городе Брумсвике моторизованные национал-социалисты провезли по улицам тушу быка — другого! — с прикрепленным к ней плакатиком: Он — бык, потому и не голосует, мы доставим его на выборы, а потом съедим всего без остатка, пустим на бифштексы, а из хвоста суп сварим. Конечно, в Германии — народ другой. Там люди бьют в ладоши, маршируют на парадах, вскидывают руку в древнеримском салюте, мечтают одеть всех штатских в форму, но мы-то ведь на мировой шахматной доске — даже не легкие фигуры, а пешки, мы — статисты, хор, массовка и никогда толком не знаем, как ступить, куда руки девать, и если выйдем на проспект и возденем руку в приветствии марширующему юношеству, дитя на руках у матери решит в невинности своей, что может поиграть с нашим патриотическим жаром и ухватит нас за средний палец — это ему сподручней всего — нет, такой народ не может быть ни непреклонно-убежденным, ни беззаветно-преданным, живот на алтарь отечества не положит, нам бы поучиться у тех же немцев, поглядеть, как они, собравшись на Вильгельмплац, объятые страстью, кричат: Мы хотим видеть фюрера! — пока не охрипнут и не взмокнут, а седые старушки льют слезы умиления, а зрелые женщины трепещут набухшими матками и напрягшимися грудями, а у мужчин — стальные мускулы и воля еще стальней, и все они выкликают «фюрер! фюрер!», и когда фюрер появится наконец в окне, восторг, прорвав последние дамбы, хлынет потоком, и вся толпа изойдет в едином крике: Хайль! — вот это другое дело, ах ты, доля моя португальская, судьбина горемычная, почему не родился я немцем? Впрочем, мы можем, и не претендуя на столь многое, уподобиться хоть итальянцам, до которых нам тоже — как до неба: они-то уже выигрывают войну, совсем недавно разбомбили город Харрар, послали туда самолеты и обратили его в пепел и руины, и если уж вон куда метнуло народ тарантеллы и серенады, то, может, и нам не станут помехой фадо и вира [42], беда в том, что возможностей нам не предоставляется, у нас уже есть империя, и недурная, там всей Европе места хватит и еще останется, и не можем покорять чуждые — соседские то есть — пределы, даже Оливенсу [43] вернуть не в силах, впрочем, что это мы, и не много ли мы на себя берем, устремим лучше свои взоры к происходящему на ближних наших рубежах и приютим в наших ларах, пенатах и отелях состоятельных испанцев, сбежавших от смут и потрясений, ибо таково наше исконное португальское гостеприимство, а если когда-нибудь начнут прибегать к нам и к нашей помощи другие, то сдадим их властям, чтобы правосудие было исполнено, пусть понимают, что закон должен быть соблюден: Но сильна в нас, португальцах, тяга к мученичеству, жажда самоотречения, дух самопожертвования, сказал некогда один из тех, кто повелевает нами: Ни одна мать, дарующая жизнь своему сыну, не сыщет ему удела выше и благородней, чем смерть за отчизну, в бою по защите священных рубежей нашей родины, сказал этот сукин сын, когда посещал родовспомогательное заведение и щупал животы роженицам, спрашивая, когда придет срок опростаться, ибо уже не хватает солдат в окопах, а любопытно бы спросить его, в каких это окопах, но ему видней — может быть, он провидит будущее. Итак, мир, сколько можно судить по этим примерам, не сулит особенного счастья: Алькала Самора смещен с поста президента республики, и тотчас пошел гулять слух, будто наблюдается передвижение испанских воинских частей, и если справедлив)тот слух, печальные дни ожидают очень и очень многих. Впрочем, люди эмигрируют не поэтому. Нам все равно — что родина, что весь прочий мир, главное — найти место, где можно прокормиться и прикопить деньжат, будь то Бразилия, куда только в марте уехало шестьсот шесть человек, или Североамериканские Соединенные Штаты, куда тронулись пятьдесят девять, или Аргентина, куда отправились шестьдесят пять, или в другие страны, куда в общей сложности переселились двое, а Франция, к примеру, вообще никого не пустила, это страна не для португальцев, неотесанных и грязных, там другая культура.