Зато совсем близко, на той же самой кровати, лежала Лидия, когда содрогнулась земля. Краткий, но сильный толчок — дом сотрясся от крыши до фундамента — ощутился и пропал, оставив по себе лишь вопли соседок на лестнице да раскачивающуюся на потолке люстру, маятниковые колебания которой постепенно замирали. Перед лицом великого страха непристойными казались голоса, звучавшие теперь уже и на улице, летевшие из окна в окно по всему городу, еще хранившему, должно быть, в своих камнях ужасную память о других землетрясениях, неспособному снести тишину, наступающую после толчка — тот миг, когда сознание замирает в ожидании и спрашивает себя: Неужели повторится? Неужели я погибну? Но Рикардо Рейс и Лидия не встали. Обнаженные, как поваленные статуи, они лежали на спине, не прикрывшись даже простыней, и если бы в самом деле настигла их смерть, они бы предались ей без сопротивления, ибо лишь несколько минут назад разомкнули объятия, и их плоть еще не успела обмякнуть и просохнуть от недавно пролитого пота и влаги сокровенных выделений, еще ловили они ртами воздух, еще колотилось сердце, отдаваясь где-то в животе, и именно в тот миг, когда невозможно было острее ощутить, что ты — жив, ходуном заходила кровать, зашатались шкаф и стол, заскрипели пол и потолок, и это не головокружение, присущее последнему мигу оргазма, это сама земля рычит из глубин своих, и: Мы погибнем, Мы погибнем, произнесла Лидия, но не стала цепляться за лежащего рядом мужчину, как следовало бы по обычаю поступить слабой женщине, что, как правило, и происходит, мужчины же, придя в ужас, бормочут: Ну, что ты, что ты, успокойся, уже все кончилось, обращаясь, главным образом, к самим себе, и именно эти слова проговорил, трясясь от страха, Рикардо Рейс и оказался совершенно прав, толчок ощутился и пропал, как уже было этими же самыми словами доложено выше. На лестнице еще галдят соседки, голоса их постепенно утихают, но дискуссия продолжается: одна из них спускается на улицу, другая устраивается у окна, но говорят они хором. И вот мало-помалу воцаряется прежнее спокойствие, и тогда Лидия поворачивается к Рикардо Рейсу, а он — к ней, они прикасаются друг к другу, он повторяет: Все кончилось, она улыбается в ответ, но взгляд ее обретает иное выражение, понятно, что не о землетрясении думает она, и некоторое время смотрят друг на друга они, пребывая рядом и так далеко друг от друга и думая каждый о своем, что становится вполне очевидно, стоит ей произнести: Я, кажется, беременная, десять дней задержки. На медицинском факультете открываются студенту тайны человеческого тела, органические мистерии, и потому Рикардо Рейс знает, как ведут себя сперматозоиды в лоне женщины, как плывут они вверх по течению, покуда не прибудут в прямом и переносном смысле к источнику жизни. Практика, как это ей свойственно, подтверждает вычитанное из книг, однако же он испытывает удивление, оказавшись внезапно в шкуре Адама, который не понимает, как такое могло случиться, и напрасны старания Евы объяснить то, что ей и самой не вполне ясно. И он пытается выиграть время, переспросив: Что ты сказала? Задержка у меня, я, кажется, беременна, и снова из них двоих она спокойней, целую неделю, каждый день, весь день она только об этом думает, может быть, думала и совсем недавно, две минуты назад, когда произнесла «Мы погибнем», и в связи с этим мы вправе усомниться, что множественное число относилось к Рикардо Рейсу. Он ждет, что она задаст ему вопрос, спросит, например, Что делать? — но она остается безмолвна и почти неподвижна: ни малейших признаков беременности, если не уметь постичь смысл того, что выражает ее взгляд — сосредоточенный, глубокий, устремленный в дальнюю даль, словно куда-то к горизонту. Рикардо Рейс подыскивает нужные слова, но не находит в душе ничего, кроме отчужденного безразличия — так, словно сознавая, что обязан внести свой вклад в решение проблемы, он непричастен к ее возникновению. Он чувствует себя доктором, которому пациентка, изливая душу, говорит: Аи, сеньор доктор, что же со мной будет, я — беременная, а доктор ведь не может ответить: Делай аборт, дурочку-то не строй из себя, наоборот, доктор должен ответить с важным и серьезным видом: Сударыня, если вы и ваш супруг никак не предохранялись, то вполне вероятно, что вы — и в самом деле беременны, но все же давайте подождем еще несколько дней, быть может, дело идет о задержке, это иногда случается. Рикардо Рейс не может позволить себе этот неестественно-нейтральный тон, поскольку он — отец, по крайней мере, фактический, ибо не допускает мысли о том, что Лидия спала с кем-нибудь еще, кроме него — того человека, который по-прежнему и явно не знает, что сказать. И вот наконец с тысячью предосторожностей, взвешивая каждое слово, начинает он отмерять доли ответственности: Мы не береглись, но Лидия не ловит его на слове, осведомляясь, как же, мол, она могла уберечься, если он никогда не извлекал инструмент в самый критический момент, никогда не пользовался этими резиновыми штучками, да, впрочем, и это тоже теперь неважно, а произносит всего лишь: Я — беременна, такое происходит почти со всеми женщинами, не землетрясение же, в конце концов, если даже и приведет к гибели человека. И тогда Рикардо Рейс, решившись, осведомляется, каковы же ее намерения, на диалектические изыски времени больше нет, его едва хватит на то, чтобы задать вопрос, подразумевающий только отрицательный ответ: Хочешь оставить ребенка? — и как славно, что здесь нет посторонних ушей, не хватало только, чтобы Рикардо Рейса обвинили в том, что он предлагает прервать беременность, и когда, окончив допрос свидетелей, встает судья, чтобы вынести обвинительный приговор, Лидия, выступив вперед, говорит: Да, хочу. И вот тогда впервые в жизни Рикардо Рейс ощутил, что как будто палец дотронулся до его сердца. Нет, оно не заболело, не оборвалось, не замерло, пропустив удар: возникло ощущение странное и ни с чем не сравнимое, словно произошел первый физический контакт между двумя обитателями разных галактик, оба — люди, однако не ведают о своем сходстве или, что еще хуже, знают лишь о своем различии. Что такое десятидневный эмбрион? — мысленно спрашивает себя Рикардо Рейс и не находит ответа, ибо за всю свою практику ни разу не представал его глазам этот микроскопический процесс клеточного роста, а поведанное книгами в памяти не сохранилось, а потому ему нечего увидеть, кроме этой серьезной, молчаливой женщины, по роду занятий прислуги, по семейному положению незамужней, по имени Лидия, с обнаженной грудью и животом, но с прикрытым, будто хранящим тайну межножьем. Он притянул ее к себе, и она прильнула, не противясь, как если бы вдруг обрела защиту от мира, и внезапно покраснев, счастливо, как стыдливая невеста — не перевелись еще такие — спросила: Вы не рассердились на меня? Что за глупости! почему бы я, с чего бы мне, но слова эти не были искренни, ибо в эту самую минуту охватила Рикардо Рейса сильная ярость: Вот вляпался, думает он, если она не сделает аборт, испытаю радость отцовства, мне придется усыновить ребенка, это мой моральный долг, что за чушь, вот уж не ждал, что со мной стрясется подобное. Лидия, приникнув к нему еще теснее, чтобы угнездиться поудобнее, чтобы он ее обнял покрепче, так просто, ни для чего, под наплывом чувств, обыденно и без малейшего нажима произносит невероятные слова: Если не захотите его усыновить, то и не надо, будет у него прочерк в метрике, как и у меня. Глаза Рикардо Рейс вмиг наполнились слезами стыда и жалости — кто может, пусть различит, где какие — и в безотчетном и наконец-то непритворном порыве он обнял ее и поцеловал, вообразите, поцеловал по-настоящему, в губы, словно сбросив с себя некое тяжкое бремя, бывают в жизни такие миги, мы-то полагаем, что это страсть нахлынула, а это всего лишь благодарность проявилась. Но животному телу дела нет до подобных тонкостей, и вот, глазом моргнуть не успеешь, Лидия и Рикардо Рейс со стонами и вздохами соединились вновь, пользуясь тем, что теперь-то уж что, раз ребеночка сделали, теперь уж все равно.
Славные настали дни. У Лидии — отпуск, почти все время она проводит с Рикардо Рейсом, домой к матери уходит только ночевать — из приличия, чтоб не давать соседкам пищу для пересудов, которые — соседки, а не пересуды — несмотря на полнейшую гармонию, установившуюся после приснопамятного медицинского вмешательства, не преминули бы пошушукаться о шашнях хозяина с прислугой, что, впрочем, совсем не диковина в нашем славном Лиссабоне, однако происходят втихомолку. Если же тот, у кого моральное чувство зудит нестерпимо, скажет, что и днем можно сделать то, что обычно делается ночью, всегда можно ответить — не было, мол, раньше времени для генеральной весенней уборки, по-пасхальному преображающей дом после долгой зимней спячки, и потому-то прислуга сеньора доктора приходит рано утречком, а уходит чуть не ночью, работает, не покладая рук, а также ведра, тряпки, скребка, швабры, чему есть свидетельства очевидцев, ныне подтверждаемые. Иногда закрываются окна, наступает тишина, порой внезапно становящаяся напряженной, но ведь и это вполне естественно — людям надо передохнуть между двумя усилиями, развязать косынку, оттянуть прилипшую к взмокшему телу одежду, вздохнуть от новой и сладостной усталости, именуемой истомой. Квартира переживает великую субботу, светлое Христово воскресенье — и все благодаря ревностным трудам этой смиренной работницы, у которой все в руках так и горит — по крайней мере, сверкает и блещет, и даже во времена доны Луизы и члена Кассационного Суда, когда суетился в доме целый полк прислуги живущей и приходящей, не считая кухарок, не бывало там такой кристальной чистоты, и во славе своей воссияли стены и мебель, благословенна Лидия в женах, а Марсенда, появись она здесь в качестве законной супруги, ничего подобного бы сделать не смогла — куда ей, сухорукой. Еще несколько дней назад пахло здесь сыростью, затхлостью, пылью, потягивало и залежавшимся мусором, а сегодня солнце гуляет по самым отдаленным углам, искрится в оконных стеклах и в хрустале да, пожалуй, из всей квартиры делает сплошную хрустальную вазу, расстилает на навощенных и натертых полах полотнища света, покрывает, врываясь в окна, подрагивающими звездами потолок, обращая его в небесный свод, не квартира, а райский сад, брильянт, заключенный внутрь брильянта, и — подумать только, что всеми этими превосходными степенями и возвышенными образами обязана она такой прозаической, чтобы не сказать — вульгарной вещи, как уборка. Но не этим же объяснить многократно усилившуюся обоюдную тягу Рикардо Рейса и Лидии, с таким наслаждением дающих и берущих — неизвестно что сделало эту пару такой жадной, такой щедрой: может быть, летний зной горячит их плоть, может быть, крохотный фермент, заведшийся в утробе женщины вследствие иного, не столь пылкого соития, стал причиной возродившейся страсти, забавно: мы еще никто в этом мире, а уже принимаем участие в управлении им.