— Не пойму я. Нет у нее другого мужчины. И в помине нет. Нет другого. И не хочет она никого. Не верю я, что у нее в мыслях еще кто-то. Тогда почему? Я ни о ком, кроме нее, не думал, когда мог сорваться со стройки. Сразу туда, домой, в голове одна она и мальчишка. И она ждала. Каждого моего возвращения. Это ведь естественно? Я ведь не внушал себе, а чувствовал, что она тосковала по мне. Куда ни глянешь в квартире, видишь, как она готовилась к этим двум дням. А отпуск — всегда праздник! С первых и до последних дней. И ни с того ни с сего она тебя отталкивает. Говорит: отныне каждый из нас пойдет своим путем, забирает мальчика, а ты стоишь столбом и ничего у тебя нет. Другие женщины? Мне нужна моя жена!
Шютца знобило. Он думал об Эрике, вспомнил стук в окно, ее загорелое лицо между дрожащими на ветру пушистыми желто-красными гардинами, Штробла, высунувшегося в окно и поднимающего Эрику, вспомнил о ночах, когда он с подушкой под мышкой искал пристанища у соседей. Он ничего не в силах был понять. А потом подумал о Фанни и сказал:
— Послушай… Если в семье согласие было… а оно у вас было, согласие… Вам необходимо объясниться. Выговориться, объясниться до конца. Ну, положим, не на этой неделе, не на этой… но на следующей, а?
— Ты забываешь, — Шютц скорее представил, чем увидел в темноте горькую улыбку Штробла, — ты забываешь, что мне непросто выбраться отсюда. Ты, будучи монтажником, закроешь свой шкафчик на ключ — только тебя и видели. У меня, сам понимаешь, другие обязанности…
— Да какие бы у меня обязанности ни были, — сказал Шютц. — Если бы между мной и Фанни что разладилось, я бы поехал! Разве это жизнь, когда у тебя никого нет, а только работа? Я бы себя не за человека считал, а за полчеловека.
— А обо мне ты как полагаешь? — пробормотал Штробл. — Я человек или полчеловека?
8
В один из вечеров Шютц наблюдал за гусями. Построившись клином, они, громко гогоча, тянулись в наступающих сумерках над общежитиями. Сотни, тысячи гусей, нарушивших на несколько долгих минут хлопаньем крыльев и криками тишину неба над соснами.
— Гуменники, — сказал Штробл. — По вечерам они возвращаются с полей. А утром полетят обратно.
Шютц долго следил за гусями, задрав голову, как они, вытянув шеи, следуют за вожаками клиньями разной величины. И он представил себе, как удивилась бы Фанни и дети, как посыпались бы вопросы:
— Столько гусей?
— Да, столько гусей.
— Их даже сотни? И даже тысячи?
— Сотни наверняка. Да, тысяча, уж не меньше.
— И куда они летят?
— На поля, на поклев.
— А откуда прилетают?
— С севера, наверное, — пожмет он плечами.
— А что там есть… на севере?
— Вода.
— Они что, ночью садятся на воду?
— Возможно, они спят на воде.
— А может, и нет?
— Может, и нет.
— Тогда где они спят, если они, может, и не садятся на воду?
Шютц решил как-нибудь прогуляться вдоль берега туда, где мыс на севере врезается в Бодденскую бухту. Должны ведь гуси иметь место для отдыха.
Время нашлось накануне отъезда домой. Это был первый случай, когда он вернулся в общежитие со стройки до наступления темноты. Было холодно, тускло, песок у воды смерзся. Он долго шел вдоль пляжа, временами переходившего в плоские склоны над морем; кое-где Бодден прогрыз в побережье похожие на бухточки углубления, здесь еще держались деревья и кустарники, глубоко пустившие сухие корни. Шютцу не раз казалось, что вот-вот он дойдет до окончания мыса, но узкая полоска суши тянулась и тянулась. Шютц передохнул на одном выброшенном к самому склону, отполированном ветрами и дождями корневище выкорчеванного дерева, поблизости от густого черно-зеленого, веникообразного кустарника. Шютц смотрел мимо «веников» на море, на которое спускалось низкое серое небо. Над водой взмыла чайка. Закаркали вороны. Наступили сумерки, и Шютц отправился в обратный путь. Вернулся он скорее, чем рассчитывал, а когда подошел к самому городку общежитий, увидел летящих гусей. Они напомнили ему гурьбу весело болтающих ребятишек, припозднившихся с возвращением домой после игр.
Два часа спустя сел в спальный вагон поезда.
9
В кухне стоял синий диван. Когда Фанни и Шютц хотели совсем уединиться, они брали бобриковую подушку с полосатого раскладного дивана в гостиной и устраивались на нем поудобнее.
— Пойдем! — сказал Шютц Фанни, взяв ее за руку; и вот их головы лежат рядом на бобриковой подушке.
Негромко наигрывает радио. Оно высоко над ними, на углу холодильника, оттуда доносятся звуки ненавязчивой нежной мелодии.