В подъезде дома номер девятнадцать прочла список жильцов. Из шести фамилий две новые. Фамилия Швингель по-прежнему есть. Она потянулась было к звонку, но ощутила вдруг в себе странную опустошенность и не нажала на кнопку. Улица в такой час дня малолюдна. К дому на велосипеде подъехал юноша. Когда мать называла его еще Клаузи[15], Норме после школы позволяли покатать мальчика в детской коляске. Она пошла по выложенной плитами дорожке между побуревшими за зиму цветниками к мостовой и позвала его:
— Эй, послушай!
Юноша притормозил рядом с ней, снял ногу с педали.
— Что тебя занесло в наши края? — он торопливо подал ей руку, — видно, времени в обрез. Давно выйдя из возраста прогулок в детской коляске, он, бывало, подолгу смотрел ей вслед, когда она шла по улице.
— Уезжаю я из города! — сказала она. — Хотела на прощание заглянуть к Швингелям. Что-то у них никого нет дома.
— Фрау Швингель огорчится, когда узнает, — и юноша покатил своей дорогой; нажимая на педали, он раскачивался в седле.
Только Норма повернулась, чтобы перейти улицу и направиться к остановке трамвая, как из дома вышла фрау Швингель. Пришлось Норме остановиться.
— Нормочка! — обрадовалась фрау Швингель.
Положила ей по старой привычке руку на плечо, оперлась и медленно пошла рядом с ней по улице.
— Цветы? Кому они предназначены?
«Это прощальный букет… потому что я уезжаю из города», — хотела сказать Норма, и для ее первоначальной задумки вполне подошли бы помпезные хризантемы, знак внимания жильцам дома. Как же, грандиозное дело было сделано — жильцы взяли на себя ответственность за воспитание трех подростков. Но за словами, восхваляющими «грандиозное деяние», которое возбудило в свое время столько толков, никто не заметил, как беспомощно трепещет чье-то сердце. И было в перемене ее решения желание сказать: «Вот вам!» И еще: «Я сама встала на ноги, сама, и я вам еще докажу!»
Норма посмотрела на фиалки, потом на пожилую женщину, опиравшуюся о ее плечо, и улыбнулась:
— Эти? Сама себе купила, очень они красивые. Да и кому мне дарить цветы, а, фрау Швингель? Да, а теперь я очень тороплюсь.
Она поймала на себе ее испытующий взгляд, но постаралась забыть о нем, когда появился трамвай. «Как удачно, — подумала она, — что он пришел быстро!» Добежав до остановки, вскочила в вагон в последнюю перед отправлением секунду. И не оглянулась, хотя стояла на задней площадке прицепного вагона.
Прислонившись головой к холодящему висок стеклу, разглядывала витрины магазинов. «Могли бы время от времени оформлять их по-новому», — подумала она.
Дома начала укладывать вещи. Белье. Коротенькое красное платье. Белые брюки. Несколько свитеров. Поразмыслив немного, вынула красное платье и положила в чемодан зеленое из тонкой шерсти, которое она носила без бюстгальтера. У мужчин, видевших ее в этом платье (Норма отмечала это с удовольствием), пересыхало во рту. Собралась было закрыть чемодан, но тут ей пришло в голову вынуть из папки, набитой всякой всячиной, — она лежала в шифоньере — одну фотографию. На ней — мать в пестром купальнике, Герд и Уве, худенькие тогда мальчишки. Повинуясь внезапному импульсу, взяла фотографию, сунула в конверт, написала на нем адрес Герда, заклеила и положила обратно в шифоньер.
…Балласт. Чувства — это балласт. Так ей сказал один знакомый; к тому времени она сама додумалась до этой мысли, что и не замедлила подчеркнуть со всеми вытекающими отсюда последствиями, выставив его за дверь прямо посреди ночи…
Она опять достала конверт, вскрыла и уставилась на фотографию, которая в старой квартире висела на стене. Герд и Уве на лодочной пристани протягивают матери руки, помогают выйти из лодки. Уголок фотографии загнут, это случилось, когда она срывала траурный креп, наклеенный фрау Швингель.
А день спустя она сняла фотографию со стены, и никто не проронил ни слова.
— Девочка словно окаменела, — слышала она слова фрау Швингель, которая варила на кухне суп на свою семью и трех осиротевших соседских детей. — Мальчики держатся изо всех сил, а девочка словно окаменела.
Незамеченная никем девочка стояла в темном коридоре, когда водитель молоковоза, оказавшийся на месте катастрофы через несколько минут после происшествия, рассказывал:
— Паровоз врезался в автобус как раз в том месте, где они оба сидели. Все всмятку!
Приходили выразить сочувствие, и девочка при всем при этом присутствовала. У тети Маргареты у самой было три сына, и она в крайнем случае соглашалась взять в семью одного из мальчиков, «лучше Герда, он такой умненький». Вспоминается женщина с бледным лицом из горкома профсоюза, изо всех сил старавшаяся держать себя в руках и не расплакаться, но несколько больших капель все-таки скатились с ее черных ресниц. Герман Байер, друг отца по работе, готовый взять их всех троих, «хотя бы на первое время, чтобы вы сменили обстановку». Учительница Уве, успевшая позаботиться о месте в интернате для Уве, чтобы он мог окончить школу, «а с двумя другими дело тоже устроится». Приходили люди в траурном платье, приходили и сразу после работы, в чем были. Их принимала или просила прийти попозже фрау Швингель, она носила детям погибшей соседки еду, заставляла их прибрать в квартире или сходить за покупками, действовать, а не страдать молча. До самого конца, до похорон, до «потом».