— Майка, ты прости меня, — чувствуя, как сердце наполняется жалостью и нежностью к ней, смущенно пробормотал он. — Я затуркался совсем со своими колодцами, одичал тут один. Я сейчас приеду.
— Приезжай, Ата, — мягко ответила жена. — Мы еще не садились ужинать, тебя ждем. Мы с мамой пельменей наделали, только в кипяток бросить.
— О! — радостно закричал он, понимая, что прощен, что нет у нее обиды на него. — Бросайте их скорее, я голоден, как десять голодных волков и впридачу одна ненасытная акула! «Ява» уже копытами у подъезда бьет, за две минуты домчит.
— Ты там осторожней на улицах, — напомнила Мая. — Голодные волки тоже не имеют права скорость превышать.
— А ненасытная акула?
— И на каждую ненасытную акулу есть инспектор ГАИ.
— А я его съем. Проглочу вместе с кожаной курткой и белым шлемом.
— Тогда пельмени на твою долю не бросать в кипяток? — засмеялась жена.
— Бросать обязательно и в самом большом количестве. Ради такого дела пощажу бедного инспектора.
— Приезжай скорее, Ата.
С легким сердцем, теперь уже совсем спокойно, как посторонний, посмотрел он свои наброски и вместе с другими бумагами смахнул в ящик стола. Ничего, подумал он, задвигая ящик, мы еще пошевелим мозговыми извилинами, может, что и отыщется.
Дома он старался быть веселым и беззаботным, рассказывал анекдоты о Ходже Насреддине. Но веселость постепенно пошла на убыль.
— Я посижу, поработаю, — сказал он жене с тем извинением в голосе, с каким говорил по телефону с сыном. — Кажется, эту работу никогда не переделаешь. А ты спи. Я там, в общей комнате.
Она хотела возразить, сказать, что необходимо отдохнуть, что утро вечера мудренее, но, глянув в его измученные глаза, только улыбнулась мягко.
Вовка уже спал, матушка Биби повозилась на кухне и тоже легла. В квартире было тихо. Мая долго лежала, прислушиваясь к едва различимым звукам, доносившимся из соседней комнаты, — то бумага прошелестит, то брошенный в сердцах карандаш шмякнется, то шаги по ковру прошаркают, — и уснула незаметно.
Весна уже близко была, это чувствовалось. Теплые дни выпадали все чаще, почки на деревьях вот-вот лопнуть были готовы.
Прогуливаясь в воскресенье возле дома, Якубов подумал, что опять не будет абрикосов: рано зацветет, а новруз еще впереди, значит заморозки будут, побьют, не дадут завязаться плоду. И, непонятно в какой связи, вспомнил Казакова. Может, потому, что и с ним все было непрочно, ненадежно. Все дело в этих его механических колодцах. Они — как кость поперек горла, все карты путают. Тоже изобретатель выискался, неймется ему, видите ли, себя показать хочет. А то, что в народе традиции сложились, веками своя гидротехника вырабатывалась — на это ему наплевать. А ведь верно говорится: не плюй в колодец…
Распаляясь, он почувствовал, как кровь начинает стучать в затылке. Вот еще — гипертонию из-за этого горе-изобретателя не хватало заработать. Ничего, и ему прижмут хвост. Вот и газета, заинтересовалась…
Когда к нему пришел высокий, ладно скроенный парень и сказал, что редакция поручила ему подготовить материал о преимуществах шахтных колодцев перед скважинами, Якубов насторожился: нет ли здесь подвоха? Знакомить корреспондента с положением дел он начал осторожно, сам постоянно задавал вопросы, пытаясь понять, откуда ветер дует.
— Это что же, сигналы в редакцию поступили или как?
На этот вопрос корреспондент, фамилию которого Якубов не запомнил, ответил простодушно и даже как будто бахвалясь:
— У меня папаша в тресте работает. А настоящему журналисту и семейные разговоры — материал для размышлений.
Это его папаша и навел, сразу же решил Якубов.
Видать, зуб на главного инженера имеет. Кем папаша работает, он уточнять не стал, какая разница.
Якубов воспрянул духом. Тем более, что корреспондент этот, судя по всему, ни в технических, ни в пастбищных вопросах совершенно не разбирался. Приходилось буквально диктовать ему. Ну и копия письма в Госплан произвела впечатление. Корреспондент так слово в слово и переписал: «Не отрицая несомненных преимуществ механических колодцев в скорости проходки сложных геологических разрезов и в частичном увеличении дебита сооружений при забое воды из более глубоких горизонтов, в то же время считаем неправильным чрезмерное увеличение их строительства в ущерб шахтным колодцам и сардобам. Как показал опыт и практика эксплуатации разных видов обводнительных сооружений, в малодебитных мелкозернистых водоносных слоях шахтные колодцы имеют явные преимущества. Выигрывают шахтные колодцы и в простоте водоподъемного оборудования. Эксплуатация же механических колодцев является очень сложным и дорогостоящим процессом, при котором требуется мощное автономное энергетическое хозяйство, сложное оборудование для подъема, демонтажа и хранения погружных насосов, которые при длительном нахождении в агрессивной среде высокоминерализованных вод особенно при сезонных простоях оборудования, очень часто выходят из строя. В случае перекочевок скота дорогостоящее энергетическое оборудование обречено на простой в течение нескольких месяцев, во время которых требуются дополнительные затраты на его охрану. Трактористы, обычно работающие на водоподъеме из шахтных колодцев, не могут обеспечить квалифицированного ухода за механическими колодцами, так как для этого требуются специальные знания… Исходя из всего вышеизложенного, просим ускорить согласование нашей заявки на строительство шахтных колодцев…»
— И как в Госплане? — с явной заинтересованностью спросил корреспондент, закончив переписывать текст письма.
— Как… — Якубов деланно усмехнулся, давая попять, что дело тут ясное. — Ждем вот ответа.
— Положительного? — снова спросил тот.
— Иначе бы не затевали, — ответил Якубов и даже как бы подмигнул ему заговорщицки. — Вы же сами видите — факты…
— Упрямая вещь! — весело подхватил корреспондент и стал прятать блокнот.
— Если возникнут какие-то вопросы, милости прошу, всегда поможем, — сказал ему Якубов, прощаясь, и попросил: — Только вы уж, пожалуйста, на меня не ссылайтесь, вы лучше от своего имени, это более убедительно всегда…
— А я вам занесу прочитать, — пообещал газетчик. — Чтобы ляпа не было.
Тогда Якубову казалось, что выступление газеты против механических колодцев все поставит на свои места и можно будет снова жить спокойно. Но сейчас он вдруг подумал, что Казаков все-таки не из тех, на кого достаточно прикрикнуть. Мужик он с норовом, от своего не отступится, обратится куда повыше, а там, глядишь, и по-другому посмотрят на все… Нет, зря он просил корреспондента не ссылаться на него, можно было бы потом, в случае чего, сказать про личные отношения: мол, месть за критику в печати… А, впрочем, какие там личные отношения? Когда-то семьями дружили, а теперь будто змея меж ними проползла, на совещаниях только и лаятся. А дружили б как прежде…
Подумав так, он даже остановился, настолько важной показалась эта мысль. Друзья, в гости друг к другу ходят, как говорится, водой не разольешь, а в делах принципиальность. Дружба дружбой, а правда правдой. В этом свете Якубов и впрямь будет выглядеть рыцарем долга. И ноги как бы сами собой понесли его в сторону от родного дома, по одной улице, по второй… Увидев телефонную будку, он позвонил Казакову.
— Ата? Как здоровье, настроение?
Тот сразу узнал его, но в голосе Казакова не было радости, скорее недоумение с долей тревоги.
— Спасибо, Сапар Якубович. Как у вас?
— Да вот гуляю, — вдруг смутившись, ответил Якубов. — Погода — совсем весна… Гуляю вот. Пешком, так сказать, от инфаркта. Увидел автомат, дай, думаю, позвоню. А то в суете иной раз о здоровье забываем справиться. Мама как? Дети?
— Все живы-здоровы… Вы бы зашли, Сапар Якубович. Мама рада будет.
— Мама… А сам? Не рад? Да неловко как-то, — не узнавая себя, промямлил Якубов. — Может, вместе погуляем?
— Да чего неловко? — оживился Казаков. — Очень даже ловко. Мама вот рядом стоит, говорит, обидится, если не зайдете.
— Хорошо, — чуть помешкав для видимости, ответил Якубов. — Минут через пятнадцать буду.