Была уже ночь, когда они вышли из душного зала, и сыро: то ли дождик моросил, то ли воздух был густо насыщен влагой. И знобкий ветерок тянул, совсем не весенний.
Но они разгорячены были и не замечали дурной погоды.
— Ну как? — заглядывая Лене в лицо, спросил Сева.
Он увидел устремленные на него большие, странным светом светящиеся глаза, такие греховные и жгучие, что голова закружилась.
— Постой, — проговорил он сдавленно и за плечи повернул ее к себе. — Ты сама не знаешь, какая ты…
Она не отстранилась, смотрела на него, закинув голову, и он, забыв обо всем, стал целовать глаза, щеки, губы…
— Сумасшедший, — задыхаясь, с трудом выговорила она. — Не здесь же… люди…
Опомнившись, Сева оглянулся. Но улица была уже пустынна, фонари светили тускло, лужи поблескивали.
— Куда же нам? — спросил он растерянно.
Лена взяла его под руку.
— Идем.
Он не спросил ничего и молча пошел рядом.
В тишине гулко вразнобой звучали по асфальту их шаги.
Секретарь редакции ведомственного журнала, куда решил перейти Назаров, оформил пенсию и настроил себя на заслуженный отдых, на спокойные прогулки с догом (его, следуя моде, приобрели сын и невестка, а смотреть за ним некогда было да и хлопотно), на полуденный сон, на чтение многочисленных томов из серии «Жизнь замечательных людей», которую копил годами, а читать не читал, и на многое другое, о чем мечтал тайно и что рисовал в воображении с замиранием сердца. А тут оттиски очередного номера пошли. И все в нем взбунтовалось: нет, нет и нет, не могу больше, никто пенсионера не заставит гранки читать и макет клеить. А Марат все медлил, все тянул резину. «Да такой работы нигде больше не найдешь, — уговаривал его уходящий на пенсию секретарь. — Я же тебе по-товарищески место уступаю. Оформляйся, пока никто не узнал. А то найдутся шустрики, обойдут, будешь потом локти кусать». Назаров благодарил и обещал прийти — вот только сдаст очередной материал…
Обещал и все оттягивал, все оттягивал… Уже и с редактором обговорил, тот отнесся с пониманием, хотя искренне пожалел, что теряет такого сотрудника. Но ведь не за тридевять земель уезжает, будет свободное время, напишет что-нибудь. Для души. Очерк или там фельетон, а то проблемную статью, верно ведь?..
Все было так. Марат кивал, обещал связь не терять и материалы подкидывать по мере возможности. А у самого муторно было на душе. Вожделенная спокойная жизнь казалась теперь не такой уж и желанной. Втянулся все-таки в газетную круговерть, ежедневно проклинаемую, но и гордость вызывающую тоже — в номер, на полосу, срочно — это звучит, черт возьми! Но, видно, время его пришло, пора было расставаться с газетой, чувствовал, что не выдержит долго.
Сговорились с редактором на том, что Назаров сдаст в секретариат все числящиеся за ним письма, отдежурит по номеру, а там, благословясь, на новую работу.
Писем было немного, он их почти все на машинку передиктовал. А одно придержал, перечитывал, обдумывал. Всеволод Сомов — стояло под статьей, а Севу Назаров знал, такую тему ему не поднять. Статья же и фактами изобиловала вполне весомыми, и изложена была хоть и коряво, но понятно, суть улавливалась, и серьезная, новая острая проблема могла честь газете сделать. Но автор… не по Севке шапка. Где ему… Переписать, что ли? Севка, пожалуй, заважничает, возомнит себя журналистом. Шутка ли, проблемную статью напечатали. Ну да черт с ним! Материал стоит того, чтобы повозиться. Как только он на него вышел? Отец подсказал? Но тогда Кирилл предстанет в роли унтер-офицерской вдовы. Не такой уж он дурак, чтобы вот так, за здорово живешь, самого себя высечь. Наверное, есть тому повод. Внутриведомственные склоки, кто-то с кем-то повздорил, кто-то кому-то не угодил, сказал нелицеприятное — и пошли обиды. Ах, ты меня при людях позорить, так я тебе свинью подложу такую, помнить будешь. И — статейку в газету. За подписью сына разумеется.
Кто там козлом отпущения стал? Главный инженер Казаков. Может статься, вполне приличный человек, из самых высоких побуждений старается механизировать трудоемкое дело — рытье колодцев в пустыне. А может, и по-другому — прикрываясь идеями научно-технической революции, протаскиваются сомнительные «новшества». Севка так это слово в кавычки и взял… Хотя нет, кавычки другой мастикой поставлены. И поправочки кое-где этой же черной мастикой внесены, вполне квалифицированные поправочки. Значит, консультировал кто-то Севку.
Назаров только теперь заметил в самом конце, уже под подписью Сомова, чью-то закорючку. Надо будет спросить у Севки, кто это руку приложил. Если вполне авторитетное лицо, то материал следует готовить. И дать под интригующим заголовком: «КИРКА ПРОТИВ БУРА?»
Заголовок ему понравился, и он почувствовал, как подкатывает знакомое волнение, — значит, тема забрала, значит, материал получится что надо.
Это радостное чувство подъема, которое одно оправдывало всю подчас бестолковую нервы выматывающую редакционную суетню, Назаров стеснялся называть высоким словом «вдохновение». Просто — накатило, забрало. Но состоянием этим дорожил, И сейчас, не откладывая, принялся переделывать Севкину стряпню, видя, что получается, что слово ложится к слову.
Написав в конце «В. Сомов, нештатный корр.», и устало разогнувшись, Назаров глубоко вздохнул, чувствуя, что волнение еще живет в нем, и радуясь удачной работе. Но тут же к приятной истоме примешалось нечто иное — неосознанное беспокойство, недоброе предчувствие, что ли. Он не сразу понял откуда это. Но беспокойство росло и уже вытеснило то радостное, что жило в нем минуту назад… Он же уходит из газеты. А будут ли такие минуты в скучном ведомственном журнале, рассчитанном на узкий круг специалистов? Вряд ли. И он идет на это добровольно, сам лишая себя этой радости, может быть, единственной в его жизни радости…
С горьким чувством вышел он из здания редакции. Серое небо низко висело над городом. Снежные вершины гор вдали словно дымом окутаны — тучи спускаются в ущелья. Воздух был до предела насыщен влагой. Под ногами хлюпало. Промчавшаяся мимо автомашина обдала его грязью. Настроение совсем испортилось. Он уже забыл про статью. Подняв воротник плаща, глядя под ноги, направился домой пешком, с тоской подумав: скорее бы все кончилось.
На исходе зимы ему становилось особенно плохо. Слабость нападала, шум в голове, раздражение, и сердце побаливало. Он крепился, не ходил к врачу, сам пытался поправиться — декамевит в аптеке покупал, интенкордин, валерьяну пил на ночь. Но лучше не становилось. Сна не было.
В редакцию он приходил разбитый, с темными кругами под глазами, опустошенный. Как сдавал в газету свои «строчки», вообще было необъяснимо. Наверное сказывался опыт, многолетняя привычка жить по принципу: «жив ты или помер, главное — чтоб в номер материал успел ты передать…»
В конце сороковых и в пятидесятых эту песню еще пели на журналистских вечеринках. Потом стали забывать. У Назарова хранилась пластинка, где ее Утесов исполнял. Однажды ночью, измаявшись бессонницей, он включил проигрыватель. Пластинка была заиграна, потрескивала, шипела, но утесовский голос звучал бодро, в хорошем ритме:
У Назарова вдруг слезы потекли по щекам. Он вытирал их ладонью, всхлипывал, неотрывно глядя на вращающийся диск, проклиная свою слабость и свое одиночество и ничего не умея с собой поделать.
И так мучительно горько было на душе, так жаль ушедшие годы и несложившуюся жизнь, и порушенную любовь, и еще что-то дорогое, далекое, желаемое и недоступное, что он подумал: еще одну такую ночь не переживу.