Схватив с вешалки куртку, он ринулся к выходу и выскочил вон, оглушительно хлопнув дверью.
Даже пьяный водопроводчик почувствовал напряженность момента и промолчал, только Петьку по белесой голове погладил заскорузлой ладонью.
— Так за что деньги? — тихо спросила Наталья Сергеевна.
Лицо у нее переменилось, белизна проступила на щеках. И Борис, все время с тревогой наблюдавший не столько за некрасивой этой сценой, сколько за матерью, подошел к ней и взял под руку. Она благодарно глянула на него, но тут же снова повернулась к Воробьеву.
— А ну, Петька? — приказал тот.
— За бодибилдинг, — еле слышно произнес мальчишка. — Но мы сами…
— Силу качать — вот за что, — почти весело пояснил Воробьев. — А я вот без всяких денег — видал? — И он сжал свой могучий кулак так, что суставы побелели. — Любую трубу о колено гну.
— Бодибилдинг — не только сила, но и красота, — пискнул Петька.
— Видал? — удивился Воробьев. — Вон чего им в башку вбил. А в песне как поется? Не родись красивой, а родись счастливой. Понял, нет?
— Сколько же он всего взял с вашего сына? — спросила после некоторого замешательства Наталья Сергеевна.
— А это все подсчитано… — деловито начал Воробьев и полез свободной рукой в карман. Но тут сын норов проявил.
— Мы сами Севу просили заниматься! И деньги сами давали! Добровольно! — выкрикнул он отчаянно.
— Сева даже в долг разрешал.
Однако железная рука отца так сдавила его запястье, что он застонал и слезы сами полились из глаз.
— Не мучьте ребенка, — строго сказала Наталья Сергеевна. — Отпустите сейчас же.
— Подсчитано, как же, — словно не слыша, продолжал водопроводчик и протянул бумажку, однако сына отпустил.
Наталья Сергеевна взяла листок, но без очков не смогла прочесть ничего.
— Ровно двадцать пять рубликов, — с готовностью подсказал Воробьев, видя, как ока щурится подслеповато. — Они же еще в том году начали это, как его… В долг, говорит, разрешал. А зачем тогда воровать? Мой оголец последнюю десятку хотел спереть. Я его, конечно, поучил, как следует. А уж вы конпен… конпен… конпенсируйте, — с трудом выговорил он. — Тогда все шито-крыто. А нет — я куда хошь пойду. Я до Москвы дойду, если надо. Я такой.
— Ну, двадцать пять рублей — это слишком, — возмутился Кирилл Артемович. — Расписок наверняка же никаких нет…
— Ах, замолчи, пожалуйста, — в сердцах остановила его жена.
Но Воробьев, видимо, не очень рассчитывавший получить здесь что-либо, уже согласился:
— Лады. Десятку давайте, и шито-крыто, чин-чинарем. Я такой, я чужого не возьму, мне хоть золото, хоть что положь — пальцем не трону, если чужое.
Наталья Сергеевна приложила пальцы к вискам и сказала мужу:
— Отдай, пожалуйста, все. — И добавила: — Стыд-то какой!
— Да уж, — впервые за все время проговорил Борис и повел мать в глубь квартиры. — Устроил нам братец… Но ты не волнуйся, мама. Я ему вправлю мозги.
Она посмотрела на него благодарно и руку пожала, но тут же опустила, сказав:
— Ты иди к себе, я отдохнуть хочу.
Ей казалось, что Борис догадывается о ее тайных, казалось, глубоко скрытых чувствах, и стыдилась за них.
Петька тихо плакал, низко опустив голову. Воробьев-старший стоял с видом победителя, и когда Кирилл Артемович вышел и протянул ему десятку, взял деньги с достоинством и пообещал с трезвой готовностью:
— Если что нужно будет — скажите, я вмиг.
Но поскольку хозяин квартиры смотрел холодно и в разговоры больше вступать не желал, он подтолкнул Петьку к двери и вышел, не поблагодарив и не попрощавшись.
— Ну что ты из всякой ерунды трагедию делаешь? — недовольно спросил Кирилл Артемович, входя к жене; та сидела в низком кресле, по-прежнему зажав пальцами виски. — Подумаешь, пьяный водопроводчик что-то наплел. Севка — увлекающаяся натура, я сам такой, и не вижу в этом…
— Ах, оставь, пожалуйста! — вспыхнула Наталья Сергеевна. — Ничего ты не понимаешь!
Обидчиво насупившись, он потоптался в комнате, хотел было выйти, но передумал и сел на диван напротив жены.
— Слушай, ну что ты себе все воображаешь? — проговорил он, разглядывая ее страдальчески омраченное лицо. Встретив презрительный взгляд, глаз не отвел, а даже усмехнулся. — В конце концов у парня специальное образование, это его работа, а за всякую работу полагается платить. И не кипятись, не стреляй глазами, испепелишь — останется на диване горка пепла, и в крематорий не надо, урну только заказать… — То, что она все смотрела на него сощуренными от презрения глазами, все держала пальцы у висков и упорно молчала, разжигало в нем желание унизить ее, оскорбить; и он говорил, сам поражаясь, откуда берутся эти слова: — Верно выходит: с кем поведешься… Вы там в своем сумасшедшем доме все психами становитесь — доктора с приветом, уж это точно. Свихнулась, да? Чего смотришь так?
Все, что накопилось в нем со вчерашнего дня, все волнения, ожидания, обиды и стыд перед своими людьми и перед этими американцами — все это теперь рвалось наружу, и он сдержаться не мог, с ужасом понимая непоправимость происходящего.
— Какое же ты ничтожество, — тихо проговорила Наталья Сергеевна, и он поражен был ее откровенной брезгливостью. — Видеть тебя не могу!
Она легко поднялась, руки от висков отняла, точно сказав это, враз освободила себя от всех мук, и прошла мимо, не глянув больше на него, только легким запахом духов обдала, который тут же растаял, растворился в комнате…
Сева вернулся домой поздно, заполночь, сильно пьяный. Мать, открывшая ему, отшатнулась, увидев его остекленевшие глаза.
— Ты что же это?.. — начала она, но поняла, что бесполезно сейчас что-либо говорить, ушла из прихожей, прихлопнув на замок дверь.
Куртку он на вешалку пристроить не смог, она упала. Туфли скинул с трудом и, забыв надеть домашние шлепки, пошел, задевая за косяки, в свою комнату, щелкнул там выключателем.
Борис уже спал, яркий свет разбудил его.
— Кончай, люди спят, — проворчал он и только тут увидел, в каком состоянии брат. — Хорош…
А Сева упорно и зло молчал. Губы были плотно сжаты, и желваки вздулись на скулах. Сидя на кровати, он стащил с себя брюки, оставил их на полу и в рубашке опрокинулся на постель, сразу же закрыв глаза и всхрапнув.
— Ну и прет от тебя, братец, — снова проворчал Борис, встал, чтобы выключить свет, однако, посмотрев на Севу и поморщившись недовольно, скрутил в рулон свою постель и понес в общую комнату.
Но диван был занят. В полутьме послышался виноватый голос:
— Ты здесь хотел лечь? А мне нездоровится что-то, вот я…
— Прости, мама, — смущенный, попятился он к двери. — Спи, я и там перебьюсь.
— А ты к отцу иди.
— Ладно, спи, я устроюсь.
В комнату родителей он не пошел, а вернулся к себе. Сева храпел с присвистом, в горле у него булькало, и винным тошнотворным перегаром пахло густо. Борис открыл форточку, свежей прохладой потянуло с улицы. Он вздохнул глубоко, набросил на брата одеяло и, щелкнув выключателем, лег.
«А ведь она от отца ушла, — догадался он, и что-то сжалось в груди. — Вон, значит, в чем дело. Никакая у нее не болезнь, а с отцом нелады. И чего они? Всю жизнь вместе прожили, а тут»…
Они возвратились в гостиницу поздно, уставшие.
— Я приму ванну, — сказала Джозина, когда поднялись к себе в номер. — А, может быть, сначала ты?
— Нет, у меня осталось сил только на то, чтобы раздеться и лечь, — ответил Фрэнк.
Разбирая постель, он слышал, как шумит вода за стеной.
Сегодня была суббота, с утра он поработал в номере, привел в порядок записи, а после обеда они втроем вышли в город без всякой цели, просто побродить по незнакомым улицам.
Они шли по проспекту Свободы. Переводчик Максимов, тоже, видимо, уставший за эти дни от разговоров, помалкивал. Да им, собственно, и не нужны были пояснения: какая в сущности разница, что это за вывеска, что за дом и как называется улица, где на перекрестке их задержал красный свет. Куда интереснее просто идти и смотреть по сторонам, заглядывать во дворы, на детвору, высыпавшую поиграть на нежарком еще солнышке.