– Ну? – произнёс Маэстро. – Что вы думаете?
Я стояла между ним и нонни[1]. Она хлопнула в ладоши и стянула платок с головы, почти совсем лысой, всего с несколькими клочками седых волос. В тот день, когда девять месяцев назад, прямо перед Рождеством, мама исчезла, нонни обрила голову.
– Ах! – От улыбки морщины у неё на лице углубились. – По-моему, это прекрасно.
Мои пальцы стиснули ручку чемодана линялого красного цвета с прогнувшейся крышкой.
– Ты уже видела этот зал, нонни. Все мы его видели миллион раз.
– Но он изменился! – Нонни теребила в руках платок. – Раньше это была филармония. Теперь это дом. È meglio[2].
Я скрипнула зубами, сдерживая раздражение:
– Филармония и сейчас никуда не делась.
– Оливия! – Маэстро смотрел на меня улыбаясь. – А ты что думаешь? – спросил он так, словно и правда интересовался моим мнением.
Я не ответила, и нонни поцокала языком:
– Оливия, надо отвечать, когда папа тебя спрашивает.
Мы с Маэстро почти не разговаривали ещё с тех пор, как ушла мама, хотя, по сути, перестали общаться ещё месяца за два до того – он был слишком занят репетициями, концертами, попытками сохранить оркестр, клянча деньги у богатых людей на светских ужинах, и домой возвращался за полночь. Иногда он вообще не приходил ночевать и являлся только под утро, когда мы с мамой завтракали на кухне.
Тогда родители начинали орать друг на друга.
С тех пор я возненавидела завтрак. Каждый раз при виде хлопьев меня тошнило.
– Он мне не отец, – прошептала я. – Он просто Маэстро.
Я почувствовала, как в тот миг что-то изменилось. Я знала, что никогда больше не назову его папой. Он этого не заслуживал. Наш переезд стал последней каплей.
– Омбралина… – с упрёком покачала головой нонни. Так она меня называла. «Омбралина» по-итальянски – «маленькая тень».
Маэстро стоял неподвижно, глядя на меня своими тёмными глазами. Меня бесило, что у нас одинаковый цвет глаз. В душе клокотал вулкан.
– Кажется, меня сейчас вырвет, – заявила я, повернулась и выбежала, прихватив с собой чемодан.
Я помчалась через вестибюль, мимо изогнутой главной лестницы и кассы, и оказалась на тротуаре. Прямо у входа, на углу Арлингтон-авеню и Уичито-стрит, я бросила чемодан и закричала.
Мимо проносились автомобили: легковые, грузовые, такси. По улице спешили люди: офисные работники с прижатыми к уху телефонами и с сэндвичами в руках направлялись на обед. Никто меня не заметил. Никто даже не взглянул в мою сторону.
С тех пор как ушла мама, меня вообще мало кто замечал. Одевалась я теперь в основном в чёрное. Меня это устраивало: чёрный цвет успокаивает. Волосы у меня были длинные и тоже чёрные, блестящие, и я почти всегда носила их распущенными. Мне нравилось прятаться за ними и притворяться, будто меня не существует.
Я не решила, чего мне хочется больше – заплакать или стукнуть по чему-нибудь, – а потому снова повернулась к двойным дубовым дверям, ведущим в Эмерсон-холл. По обеим сторонам от них сидели каменные ангелы, дующие в трубы. Кто-то не поленился забраться наверх и раскрасить их из баллончика в оранжевый и красный цвета. Зажмурившись, я постаралась представить громоздкое здание филармонии домом, но ничего не получилось. И всё же мне предстояло жить в этом огромном, продуваемом сквозняком концертном зале с аляповатыми ангелами у входа.
– Какая разница, можно и вернуться. – Я со всей силы пнула двери, открывая их. – Идти-то больше некуда.
Мы поселились в двух пустых кладовках за сценой по сторонам от главного репетиционного зала. Рядом находился буфет с раковиной и основной кухонной техникой: микроволновкой, мини-холодильником и электроплиткой. Раньше она предназначалась для того, чтобы музыканты могли разогреть пищу и перекусить во время перерывов в длительных репетициях.
А теперь плитка стала нашей.
Маэстро, нонни и я затащили за сцену наши чемоданы, по одному у каждого, – всё наше имущество, больше у нас ничего не было.
Маэстро исчез в кладовке, которая должна была стать его комнатой, и на всю катушку врубил Четвёртую симфонию Чайковского на древнем стерео, стоявшем там много лет. Динамики трещали. Четвёртая симфония была первым номером программы того года. Скоро должны были начаться репетиции.
Нонни аккуратно поставила свой чемодан посередине репетиционного зала с составленными друг на друга стульями и пюпитрами и со шкафчиками музыкантов вдоль стен. Она уселась на чемодан, помахала мне и начала напевать, теребя платок.
В последнее время нонни только этим и занималась – напевала и теребила платки.