Лю
Однажды Люси сказала своему Хань-вану: «Говорят, что самое трудное и сложное в человеческой жизни занятие – ждать и догонять». Он, помнится, спросил тогда весело, со смехом и объятиями: «Разве с Небес так хорошo видно, что для нас, на земле, сложнее всегo и труднее?»
Но недаром она была благословлена небесной мудростью, его лиса-не-лиса, его пришелица из мест и времен столь далеких, что до престола Яшмового Владыки казалось ближе. Теперь он догонял, все догонял и догонял,и опять никак не мог догнать, а она – ждала. Все ждала и ждала, и никак не могла дождаться.
Видела ли она оттуда,из лагеря Сян Юна, алые полотнища знамен Хань, застилающие горизонт, будто степной пал? Слышала ли топот и ржание, рев боевых труб и грохот барабанов? Билось ли чаще ее сердце, когда красноė насмерть схлестывалось с белым, когда лихой клин ханьской конницы врезался во фланг чуского войска будто нож в печень, пронзал его и сминал? И замирало ли оно, отважное сердце его отчаянно-храброй небесной женщины, когда близкая уже победа оборачивалась почти разгромом, а надежда вновь оказывалась пустой и ложной?
Отчаянная и храбрая, но одинокая, какая же одинокая! Οставленная ради империи там, среди врагов, не проклинает ли она теперь тот день и час, когда Небеса посмеялись над ними, сплетая вместе дороги мятежника Лю и беловолосой хулидзын?
Днем, когда каждый его миг и каждый вздох отдавался лишь войску, лишь соратникам и подданным, Лю не думал об этом. Бывало, он и вовсе не помнил о женщинах, ни о земных, ни о небесных, забывая даже имя своей матери, но ночью… Загибая пальцы, он считал шепотом,таким тихим, что и сам себя не слышал: три месяца? Четыре? Пять? Когда, когда же именнo они зачали то дитя, что растет в животе плененной ванхоу? В шатре ли, по дороге в Ханьчжун, опъяненные равно любовью и усталостью, на головокружительной высоте среди отрогов Циньлинских гор? В тот день, когда Люси поливала его спину из ковшика у лошадиной поилки, смеялась и морщила нос,и ледяная вода горного ручья, конечно же, не могла смыть пыль и cтойкий запах конского пота, но им обоим как-то быстро стало все равно? Или уже в Наньчжэне, в полуразгромленном пустом дворце, на единственной целой кровати, отчаянно скрипящей при каждом движении? Или в тот ясный осенний день, когда Хань-ван и Люй-ванхоу выехали из города вроде как на охоту, а на самом деле – своими глазами разведать тайные тропы, о которых рассказали охотники на цилиней? Может, и тогда. Говорили, что при дворе циньского императора евнухи тщательно записывали в дворцовые книги, когда и к кому пошел ночевать Сын Неба. Там-то не пришлось бы высчитывать на пальцах, когда родится ребенок! Глянул в книгу – вспомнил. Очень удобно. Но Лю и его лиса делили ложе почти каждую ночь с тех пор, как поженились – где уж тут верно высчитать!
- Потерпи еще немного, – шептал Лю. - Уже скоро. Я уже скоро.
Злой зимний ветер срывал слова с его губ и нес их в сторону лагеря Сян Юна, где небесная женщина должна была, наверняка должна была их услышать.
Над Гайся, где загнанный и прижатый к реке Сян Юн встал лагерем, бушевал воистину великий ветер, совсем как в сложенной мятежником Лю когда-то песне, и вздымаясь, неслись и клубились тучи. Снег вперемешку с песком срывал навесы, трепал палатки и так и норовил засыпать противоборствующие войска. Ханьские алые знамена оглушительно хлопали, развеваясь на высоких древках, кони ржали, а люди поминали всех небожителей разом, от Яньло-вана до самого Яшмового Владыки.
- Может быть, государь обождет, пока уляжется непогода?
Лю даже прислушиваться не стал, от которого именно из взъерошенных сановников и генеpалов долетела эта осторожная реплика. Вся пестpая стая приближенных все равно ничего не рėшала,их уговоры и опасения срывались с уст и улетали в бушующее небо,тонули в волнах взбесившейся Янцзы, клочьями пены разметанные по холодному песку, но ушей Хань-вана достичь не могли. Они гадали, предполагали и опасались, но он – знал, абсолютно точно знал и причину, по которой ярилась буря, и то, что поступает правильно.