— А чего тут думать?! — снова кипятится Сашка, и ладонь его резко опускается ребром на стол. — Наказывать таких — и все!
— Совершенно верно! В тюрьму посадить! В стенной шкаф! — кричит Ленька Горохов, отворяя стенной шкаф.
— К высшей мере! Чик — и нету! — Вовка Радченко вскидывает воображаемую винтовку и целится.
Моментально взвод мальчишек выкидывает тот же артикул. Чувствую: драгоценные капли уйдут в песок. Повышаю голос:
— Между прочим, Вова, самая высшая мера наказания — вовсе не расстрел. Что расстрел? Чик — и нету. — Класс настораживается, возвращается ко мне. — Самое тяжкое наказание — когда человека лишают родины, прогоняют с земли, на которой он родился и вырос…
Молчание — тоже целая симфония. «Звучат» валторны любопытно приоткрытых губ, скрипки взъерошенных волос, барабаны навостренных ушей…
— Я верю, что мы будем жить дружно. Один за всех, и все за одного. Но для тех, кто не станет выполнять законы класса, наш лозунг короче: «Все на одного!» До тех пор, пока он поймет, что ошибался. Если кто не поймет, пусть убирается на все четыре стороны. Родина или изгнание!
Напрасно я боюсь остаться непонятым. Следует деловое обсуждение «примечания» к закону, которое Зина записывает в окончательной редакции: «Тот, кто нарушит закон № 1, будет стоять после уроков и думать над своим проступком».
Я достаю свою авторучку, подаю Сашке и обращаюсь к классу:
— Прошу встать, товарищи! Подписывается наш первый закон.
Ребята встают без обычных стуков и шумов. Сашка долго прицеливается к месту росписи.
— Просто подписаться или чтоб роспись была? — спрашивает Сашка.
— Роспись, но чтобы разборчиво. Документ!
Сашка коряво выводит свою фамилию и делает в конце завитушку в виде хвоста веселого поросенка. Зина ставит после фамилии свои инициалы. Я пишу размашисто: «Старший советник Горский».
— Садитесь, товарищи!
Все чинно опускаются на скамьи. Остается поднявшая руку Ата Иванова.
— Чего ты? — удивляется председатель.
Ата торопливо выходит к столу. Тут мужество покидает ее. Замявшись, она растерянно смотрит на класс. У тоненькой белокурой Аты огромные карие глаза. Они кажутся еще больше от привычки смотреть исподлобья, вечно чему-то удивляясь. Теперь она удивлена своей смелостью и затаенной тишиной класса.
— Ну говори, кого побаиваться-то, — ободряет Сашка.
Ата подозрительно часто хлопает мохнатыми ресницами и, к полной нашей неожиданности, начинает реветь:
— Не хочу… не хочу, чтобы меня звали Травиата. Все меня дразнят Трава, Трава… или Вата… И вообще у всех имена, а у меня? Опера-а!..
Мы не знаем: смеяться или плакать — так смешна она сама и горьки ее слезы.
Бедный ребенок тихих родителей с громкими запросами! Если бы ты еще знала, что Травиата в переводе с итальянского — падшая женщина!..
Я успокаиваю девочку. Ребята тоже.
— Чего реветь! Мы тебя сейчас перекрестим!
— Запросто!
— Давайте попа выберем!
— Аллилуйя-я, аллилуйя, крестится раба божья Травиа-а-а-а-та-а-а…
Ата не сердится. Непросохшие глаза ее робко блестят и улыбаются.
— Как же ты хочешь, чтобы тебя звали? — спрашиваю я.
— Леночка.
— Леночка? Что ж, хорошее имя. Вполне подходит к тебе. Как вы смотрите, ребята?
Восторженно, конечно! Гремят аплодисменты в честь новонареченной Леночки. Однако крестница не уходит на место и, когда класс стихает, робко просит:
— Григорий Иванович, пусть все проголосуют.
Делать нечего. Мы принимаем закон № 2: «Так как каждый человек должен уважать свое имя, а Иванова ненавидит, — переименовать ее в Леночку».
Оглашение закона вызывает новую овацию. Влетевший в класс Вертела торопеет от неожиданности, но тут же, приложив руку к сердцу, начинает важно раскланиваться во все стороны, нахально присвоив себе аплодисменты.
— Ну?! — набрасываются на него.
— Я их нашел, честное пионерское!
— Где же они?
— Там, на спортплощадке. Сидят, о чем-то беседуют.
— Извинился?
Юрка трет ногу об ногу и, сморщив свою веснушчатую физиономию в хитрущую гримасу, невинно лопочет:
— Так ведь неудобно… Люди разговаривают, а я буду мешать. Не по этикетке…
— По этикету, а не этикетке! — возмущается Сашка.
Но Юрка лучше знает, что говорит и делает. Вызвав смех, он ободряется: