— Никаких «припустим»! — Малинина выходит из себя. — Или ты сейчас же возьмешь плащ, или я обо всем расскажу папочке, и тебе не поздоровится!
Угроза явно неуместна. Какой там папочка, если человек пошел «на принцип».
— Не возьму. Ничего со мной не случится.
— Борик! В последний раз предупреждаю! Ты меня задерживаешь.
— Разрешите, — вмешиваюсь я, протягивая руку к плащу. — После кино я соберу наших, обсудим это дело, и я уверен, что ребята заставят его одеться.
Малинина отводит мою руку.
— А если ва-ши, — ехидно скандирует она, — решат, что ему не следует одеваться? Ведь сами-то они раздеты.
— Тогда ему придется нести плащ в руках, — честно признаюсь я.
Милое лицо Малининой покрывается пятнами. Злой прищур искажает ее прекрасные серые глаза. Визгливые ноты оскверняют музыку глубокого грудного голоса:
— Вы педагог и говорите такие вещи! Впрочем, что от вас ожидать, если вы заставляете детей мыть уборные!
— Мама! Как не стыдно! — вопит Борька.
— Замолчи, грубиян! — топает Малинина ножкой. — Скоро из тебя тут разбойника сделают! Марш домой сейчас же! Я там поговорю с тобой! Я тебя отучу митинговать с матерью! Ноги твоей больше не будет в этой школе!
Малинина хватает сына за шиворот и толкает к двери. Пытаюсь остановить ее. Но где там!
Я пошел следом. Как Борис? Оденется или так и пойдет с непокрытой, но гордо поднятой головой на эшафот материнской несознательности!
Первое, что я увидел, была омытая дождем голубая «Победа». Пожилой шофер предупредительно открыл и торопливо захлопнул за Малиниными дверцы, и машина, разбрызгивая лужицы, плавно выехала со двора.
Я смотрел ей вслед и, как заклятье, твердил пришедшее на ум древнее изречение: «Если хочешь, чтобы твой сын не замерз в пути, заставь его идти».
«Ид-ти! Ид-ти! Ид-ти!» — вторила капель.
Первый автограф
— Распишитесь вот тут, — протянула четвертушку тетрадного листа секретарь школы Ксения Иларионовна.
— Что это?
В записке говорилось, что товарищу Горскому Г. И. надлежит явиться к директору школы № 55 к 12 часам.
Я взял протянутый карандаш и, пристраиваясь к столу, неловко дернул веревочку, которой он крепился к грудному карману допотопной кофточки Ксении Иларионовны.
— Пардон, мадам.
На этот раз обошлось без нотации. Обычно эта маленькая быстрая старушка с тонкими фиолетовыми губами тем и пробавляется, что делает нам замечания. Ко мне она терпима. Объясняется это тем, что, наслушавшись о ней всяких россказней (говорили, что Ксения Иларионовна училась в институте благородных девиц и состояла гувернанткой в доме какого-то сиятельства), я однажды попытался завести с ней светский разговор на французском языке, которым увлекался в институте. Ксения Иларионовна по-русски похвалила мое произношение, потом подарила томик Мюссэ, но в беседу со мной не вступала — до сих пор не пойму почему. Мне прощались даже такие вольности, как не по форме составленный список класса, за что любой на моем месте был бы перепилен надвое.
Кабинет Ксении Иларионовны (она говорила: «Зайдите ко мне в кабинет») мы называли чистилищем. Отсюда единственный путь к директору.
Дора Матвеевна встретила меня против обыкновения без величественного кивка головы в сторону стула. Неважная примета!
— Я пригласила вас, чтобы поблагодарить за то, что вы прославили мою школу на весь город. Спасибо вам большое, Григорий Иванович!
Не зная за собой славных дел, я молча принял благодарность, которая по тону больше походила на эпитафию.
— На весь го-род! — продолжала Дора Матвеевна, отбивая слоги карандашом по стеклу стола. — С высокой трибуны партактива уважаемый человек, член горкома, директор крупнейшего завода товарищ Малинин, рассказывая о работе с молодежью, коснулся, между прочим, и тех порочных методов воспитания, которые практикуются во вверенной мне школе, где учителя, заметьте, учи-те-ля, а не отдельный новичок, издеваются над детьми, заставляя их мыть туалеты.
Вот оно в чем дело! Я попытался объясниться, но Дора Матвеевна не стала слушать меня. К чему теперь оправдания? Она не такой директор, чтобы давать своих работников в обиду, и там же, на активе, выступила со справкой. И дала разъяснения. Будьте спокойны. Речь идет о будущем. Она не против строгости и наказаний. Но надо же думать и выбирать средства! И ставить в известность! Ведь не чужая она! Не побоялась ответственности, взяла к себе молодого, неопытного учителя. Так надо же оправдывать надежды, надо бороться за честь школы, а не пятнать имя ее директора, которое вот уже четверть века чисто как стеклышко…