Когда я вернулся, в кабинете появилось новое лицо. Небольшая худенькая женщина в поношенном пальто сидела напротив Василия Степановича. Она обернулась, и я узнал мать Виктора Сомова. Она мне запомнилась другой, гораздо моложе, когда на спартакиаде, радуясь за сына, опускавшего флаг, жала мне руку от полноты чувств, приговаривая: «И моему сыну хоть раз почет выпал! Каков орел? А?»
Теперь она сидела с опущенными плечами, бледная и заплаканная. Поздоровавшись, сделала попытку улыбнуться и виновато развела руками:
— Рано я радовалась, Григорий Иванович. Думала, в новой школе все по-новому пойдет. А вот видите…
— Почему вы нам сразу не сказали, что он уехал? — спросил я.
— А что бы вы сделали? Я в милицию сообщила. Там его хорошо знают.
— Он и раньше бегал?
— И бегал, и воровал, и в милиции сидел… Всякое было. В прошлом году по той же дороге на крыше вагона ехал, так чуть голову не снесло в тоннеле. Еле живого привезли. Из-за того год потерял. С четвертого класса пошла у него такая жизнь. Как кто подменил.
— А кто? Дружки, наверное?
— Нет. Отец. Бросил меня с двумя. Первое время я растерялась. Не работала. Жилось трудно. Вот он и начал бродяжить по базару. Сначала с лотков таскал, соседи видели, потом и дальше пошел… Я оправилась, нашла работу. Живем теперь не так уж плохо. Стараюсь, тяну… да уже поздно, видно. Засела в нем эта зараза. Я уж и по-плохому и по-хорошему, всяко с ним пробовала. Верите, на коленях просила…
Сомова разрыдалась, утираясь мокрым платком.
— Ну что ж, давайте на этом и решим, — заключил Василий Степанович прерванный моим приходом разговор. — Напишите о своем согласии, я со своей стороны приму меры и определим его в трудколонию…
На этих словах Витька взвыл. Не хныкал, не плакал, а выл каким-то дурным голосом на одной-единственной ноте. Я тряс его за плечи, кричал и просил, но он словно не видел никого и продолжал свою музыку.
Василий Степанович встал и молча вышел из кабинета. Вскоре он вернулся в сопровождении школьного врача Анны Семеновны. Василий Степанович защелкнул двери, включил электроплитку, которую принес с собой. Анна Семеновна поставила на нее стерилизатор с двумя шприцами. Витька скосил в сторону плиты глаза и моментально приглушил свою сирену.
Уцепившись за руку врача, он часто заговорил:
— Не надо делать уколов! Не надо!
— Почему же ты кричишь, как ненормальный?
— Я не хочу в колонию! Не пойду туда! Я больше не буду! Мама, скажи!
Сомова встала и, подойдя вплотную к сыну, гневно спросила:
— Где ты взял деньги? Отвечай?
— Нашел.
— Опять нашел! Как зимой? Да? Когда твою руку вытащили из кармана старой женщины. Нет! Нет! Больше ты меня не уговоришь! Ты мне и Славку испортишь! Из-за тебя людям в глаза стыдно смотреть!..
Я усадил Сомову. Василий Степанович протянул стакан воды, и сказал:
— Успокойтесь, пожалуйста. Решим, как договорились.
Витька бросился к столу.
— Василий Степанович, не надо в колонию! Я больше не буду. Вот увидите! Последний раз, честное слово!
— Товарищи, поверим ему на этот раз, — не выдержал я униженного Витькиного вида, его сухих глаз, бегающих по нашим лицам.
Василий Степанович посмотрел на Сомову. Она встала, поправила сбившийся платок и устало проговорила:
— Я пойду. На работу опаздываю. — Взглянув на сына с глубокой неприязнью, она добавила: — Делайте с ним что хотите. Моих сил больше нет.
Анна Семеновна вывела Сомову из кабинета.
Взяв со стола лист бумаги, Василий Степанович протянул его Витьке.
— Держи. Напишешь все, что обещал, и вернешь мне. Не выдержишь — будет обвинительный документ против тебя. Отправляйся в класс.
Витька схватил с поспешностью бумагу и вышел.
— Ну, — обратился Василий Степанович к Сашке, забившемуся в угол и с угрюмой ухмылкой наблюдавшему всю сцену. — Это точно, что твоих нет дома?
— Точно. Отец в санатории, мать на работе. Я не Сомов, чтобы врать.
— Да, ты не Сомов, — спокойно согласился Василий Степанович. — А праздники прогулял на сомовские денежки. Или, может, не знал, какого они происхождения?
Кобзарь скучно глядел в сторону окна и молчал.
— Как вы эту жвачку приобрели? — спросил я.
— Туристы в порту разбрасывали пацанам.
— А другие в это время фотографировали, как несчастные советские дети грызутся из-за паршивых резинок. Продал ты, Сашка, и честь свою и мою веру в тебя. Думал, что ты мне опора. Выходит, ошибся. Ты хоть понимаешь, что натворил?
— Я все понимаю, Григорий Иванович.
— Это слова. Дело хочешь?
— Какое?