— Через Норусово не поедешь? — робко спросил он, утирая лицо кепкой. Один глаз у него, оказывается, с бельмом. Он был так жалок, так несчастен, что парень-таксист взглянул на Алексея Петровича и, не встретив в его лице возражения, махнул рукой:
— Ладно, по Вурнарскому тракту поедем.
Когда уложили в багажник сумки и котомки да еще сами поместились на заднем сиденье, машина сразу осела на рессорах, а в кабине резко запахло потом.
Поехали. Но прежде чем выехать на шоссе, пришлось продираться сквозь длиннющую очередь у бензозаправки. Казалось, ихнюю низкую машину вот-вот раздавят, замнут огромные грузовики, но шофер ловко выворачивался из-под самых колес. На него кричали, матерились, грозили кулаками, а он как будто и не слышал ничего, с хладнокровным упорством пробиваясь к цели.
Мужчина и женщина сидели тихо, не проронив ни единого слова: то ли оттого, что молчал Алексей Петрович, то ли от радости, что едут домой в машине. Они уже наверняка позабыли о своих мытарствах с котомками, о стоянии в очередях. Но первой не стерпела долгого молчания женщина. Она держала на коленях туго набитую раздувшуюся авоську с баранками и заискивающим голосом спросила у Алексея Петровича, можно ли положить сетку? Наверное, она приняла его за какого-то большого начальника.
— Пожалуйста, — сказал он. А потом обернулся и спросил: — Куда же вы ездили?
— Да в гости, — живо ответила женщина.
— Приезжали в Чебоксары свою дурость показать, — проворчал мужчина. Наверное, это были муж и жена, а жена, видно, не привыкла, чтобы последнее слово оставалось за мужем.
— Ну что ж, недаром и говорится, что и барин не обходится без дураков, своих нет, так покупает!
— Всех чебоксарских товаров все равно не купишь, — опять проворчал глухим голосом мужчина.
Зато жена его и не думала скрывать, говорила громко, словно была уверена, что то, что она говорит, приятно всем послушать.
— В деревне не оставили ни макарон, ни крупы!
— Вот такие же, как ты, дуры, — не сдавался муж.
— А ты хочешь, чтобы я детей голодом морила? Даже картошка нынче — как овечий горох. Кто ложкой из миски работает, тот про это не знает, а знает тот, кто варит.
В голосе женщины зазвенело раздражение. Может быть, она говорила так нарочно, для «начальника», сидящего впереди, рядом с шофером.
— Советская власть не оставит тебя голодом, не бойся, — урезонивал муж свою жену. — Будет на миру, будет и у нас.
— Посмотрю, как ты будешь сыт своей скромностью!
Мужчина тяжело вздохнул и промолчал.
В этом тяжелом вздохе была такая печаль, что Алексею Петровичу стало жалко его. Видно, крепко подпоясала его жена поясом своего упрямства.
Машина быстро летела по хорошему асфальтированному шоссе, справа и слева тянулся густой березняк, и в машину, в духоту салона, иногда веяло лесной прохладой. Но когда дорога брала в сторону, то солнце било прямо в глаза. Алексей Петрович опустил щиток перед собой. Оказывается, это был не обычный темный прозрачный щиток, а что-то вроде дерматиновой пухлой подушки, а на обратной стороне оказалось зеркальце. Чего только не изобретут наши конструкторы! Может быть, это потому, что в конструкторских бюро много женщин? Взять хотя бы КБ ихнего завода, — больше половины женщин, все молодые, инженеры, но чего уж тут таить — порой у иных едва ли не две трети рабочего дня уходит на причесывание, на чаепития, на разговоры между собой, на болтовню по телефону с детьми, мамами, мужьями и женихами, на беготню (украдкой) по магазинам. А вот в оставшееся от всего этого время они занимаются «изобретением» всяких зеркалец. Впрочем, хорошее дело: в это зеркальце можно видеть все, что происходит у тебя за спиной. Вот женщина поправила платок, прибрала растрепавшиеся волосы. У нее скуластое, плоское и бурое от солнца лицо, а нос слегка вздернут, и губы пухлые, красивы, так что Алексей Петрович нет-нет да и невольно взглянет в зеркальце. Муж ее кажется гораздо старше, во всяком случае, лицо у него в морщинах, да еще на лбу какие-то рябины, как будто от оспы. И лицо, и шея у него черны, и ясно, что работает он где-то на улице, на солнце с ранней весны. И вот это бельмо… А другой глаз голубой, чистый, и смотрит он печально, и кажется, будто мужчина очень глубоко о чем-то задумался. В его чертах почти ничего нет чувашского, и Алексей Петрович решает про себя, что это русский, но только с детских лет рос в какой-нибудь чувашской деревне, и поэтому так чиста его чувашская речь.
— Ну и жара, — сказал шофер, который до сих пор ехал молчком.