Все это он осуществит в сентябре. А сейчас уик-энд, последний перед Днем Поминовения. Он хотел, чтобы я привела его к себе домой, когда там никого не будет. Главным образом меня. (Интересно, каково это, встретить саму себя?)
Вместе с родителями и с Сузи я сейчас в Сан-Франциско. Завтра мы отправляемся в Йосемит. И вернемся только в понедельник вечером.
Он и я в моей квартире. Три соседних блока, как мне известно, пусты: все студенты разъехались на праздники.
Что ж, остается надеяться, что он по-прежнему будет «уважать мою честь». Он уже прошелся насчет моего наряда — сказал, что я одета, как мужчина или как una puta[6]. Спасибо и на этом. Хорошо еще, что я догадалась изобразить негодование, заявив, что в моем времени так одеваются респектабельные дамы. Он вроде как извинился. Сказал, что я белая женщина, хоть и еретичка. С индианкой он, конечно, вел бы себя иначе. Что он предпримет дальше? Что ему от меня нужно? Не знаю. Вероятно, он и сам пока не решил. А если бы подобная возможность представилась мне, что сделала бы я? Каково это, быть богом? Трудно сохранять хладнокровие, когда от движения твоего пальца может измениться вся история.
— Направо. А теперь помедленнее.
Мы проплываем над Юниверсити-авеню, пересекаем Миддлфилд, и — вот она, Плаза. Здесь моя улица. Приехали.
— Стоп!
Мы останавливаемся. Я гляжу через его плечо на квадратное здание, которое находится в двадцати футах перед нами и десятью футами ниже. В окнах — темнота.
— Я живу на верхнем этаже.
— У вас найдется место для этой колесницы?
Судорожно глотаю.
— Да, в самой большой комнате. Вот за этими окнами, в самом углу, футах в э-э… (сколько их там, черт побери?) Футах в трех от стены.
Испанский фут шестнадцатого века вряд ли сильно отличается от современного английского.
Похоже, что так. Кастелар подается вперед, вглядывается и что-то прикидывает. У меня отчаянно колотится сердце. Прошибает пот. Сейчас он совершит квантовый скачок через пространство (нет, не через пространство, а в обход его, так что ли?) И появится в моей гостиной. А если мы очутимся там, где уже что-то есть?
Нет, он уже потренировался на Галапагосах. Представляю, что он чувствовал! Но определенные выводы он сделал и даже попытался растолковать их мне. Насколько я понимаю, на языке двадцатого века это звучит так: вы переходите из одной точки пространственно-временного континуума непосредственно в другую. Возможно это перемещение осуществляется через особую «лазейку» (тут я смутно вспомнила статьи в журналах «Сайентифик Америкен», «Сайенс ньюс» и «Аналог»); при этом на одно мгновение ваши размеры становятся равными нулю, а затем, снова расширяясь до своих прежних габаритов, вы заполняете соответствующий объем в точке назначения, вытесняя из него всю материю. Скажем, молекулы воздуха. Луис установил, что небольшие твердые предметы тоже отодвигаются в сторону. В случае более крупных тел этот аппарат вместе с вами оказывается рядышком с тем местом, куда вы нацелились. Здесь, наверное, происходит взаимное смещение. Действие равно противодействию. Все сходится, сэр Исаак?
Но не все так просто. Что если Кастелар допустит грубый просчет, и мы врежемся в стену? Она несомненно рухнет. Во все стороны, словно шрапнель, полетят кирпичи, куски штукатурки, заклепки, болты… Они изрешетят меня. А потом — падение на этой тяжелой машине с высоты в десять или двенадцать футов…
— Святой Иаков, — слышу я молитву Кастелара, — не оставь нас…
Я чувствую его движения. Бум-с!
Мы на месте, зависли в нескольких дюймах над полом. Он сажает машину. Прибыли.
Сквозь оконные стекла с улицы проникает неяркий свет. Слезаем. Колени подгибаются. Хочу сделать шаг, но Кастелар, словно клещами, сжимает мою руку.
— Ни с места! — приказывает он.
— Я просто хочу сделать так, чтобы стало светлее.
— Я должен убедиться, что вы делаете именно это, миледи.