1909 год — кажется, вполне благополучный (отчасти благодаря твердому еще присутствию П. А. Столыпина). Но вот что пишет М. А. Новосёлов (А. С. Глинке): “У меня такое чувство, что жизнь идет усиленным темпом и что изо всех углов выглядывают какие-то страшные фигуры, о которых ученые историки и мудрые политики не знают ничего, а между тем нити грядущих событий соединены с этими фигурами. Ни политическая экономия, ни союзы и собрания, ни Дума, ни свидания монархов — ничто не спасет от грядущего всеобщего крушения”.
Ровно неделю назад — заря на Св. Петре.
Мы хаяли интеллигенцию как образованщину. Но я помню, как собирались затемно занимать очередь на подписку, писали номерки на руке: на Достоевского, на БВЛ (Библ. всемирной литературы). Сейчас все это — какие-то призраки в утренних сумерках у книжных “точек”. Уже можно говорить, что наша культура обрушивалась в два “приема”; в 17-м и 90-м.
Русские фантазии. Гоголь писал “поэму о России” в Риме; Вл. Соловьев писал “поэму о Риме”, там ни разу не побывав (“он, кажется, просто боялся” — Трубецкой, 1911 г.). О том, что влекут за собой его теократические мечты, Соловьев “не понимал, потому что он был в сущности слишком восточный неотмирный человек и большое дитя вместе с тем. <…> За изображение практического идеального христианства взялся самый непрактичный человек, какой только существовал в нашей непрактической России” (Трубецкой).
Достоевская “национализация” Православия (“Народ — Богоносец”) — этим — после своего марксизма — оказался захвачен Сергей Булгаков (потом стыдился). Но соловьевец князь Евг. Трубецкой выступал резко и трезво против. При всем том был он (как и подавляющее большинство) февралистом до Февраля; малосимпатичный мне человек. Не хочу отбивать чечетку на безвкусице его интимных писем; его письмо о посещении германского синема — и тоска от увиденного там “животного” подводного мира — пронзительно; умен, но, в целом, “не мой” человек.
Морозова совершенно правильно, пусть и по-бабьи, написала ему: “Хотелось бы глубины изучения фактов жизни, воплощения идей через картину и освещения их в истории и психологии” (февраль 1912). Замечательно!
28 октября, среда, 9 утра.
Вот пример, как можно ткнуть пальцем в небо в самом точном смысле этого слова: “Земля сама по себе — ничто; она есть только то, что она получает от неба через человека” (кн. Трубецкой — Морозовой 26.II.1912).
“„Истина антиномична” — этим он (Флоренский) хочет отделаться от „рассудочности”, но именно этим он в нее впадает: ибо антиномичен как раз рассудок, а не истина. И переносить антиномичность в саму истину — значит переносить в нее наш рассудок и нашу субъективную ложь” (Трубецкой — Морозовой 23.XII.1913).
Публикатор — суть тот же автор: в примечаниях, комментариях, вводной части — видна душа его, уровень ее качества, наконец, сам “лирический герой” публикации, его образ напрямую зависит от публикатора. Переписка Трубецкого с Морозовой, подготовленная Сашей Носовым для “Нового мира” (1993 год, № 9, 10), сразу говорит о нем, Саше, какое это было нежное хорошее и чистое сердце (остановилось ночью). В общественном плане — был он простак, веривший “демократии” 90-х; но в культурном отношении — был, видимо, без грязи. Потому и переписка Морозовой с Трубецким, осуществленная им (он взял годы 1909 — 1911), берет за горло своим… крещендо. Другое дело — Володя Кейдан (перешедший из православия — к иезуитам) с грубоватой культурной ухваткой: та же переписка в его публикации (“Взыскующие града”, М., 1997) кажется не без скабрезности, даже сальности; свидетельствует о какой-то душевной то ли порче, то ли черствости (и таких исследователей целая генерация). Правильно и тактично замечает в предуведомлении Носов: “Все письма печатаются полностью, ибо купюры в интимной переписке (и в дневниках!) вызывают лишь излишнюю работу воображения”. Верное, буквально между строк высказанное замечание. Тогда как Кейдан не стесняется купюр даже и внутри предложения.
30 октября, пятница.
Ночью дождь затяжной осенний
скребется, настойчивый, будто мышь.
Сейчас по радио: “Как говорится, библиотекаря каждый обидеть может”. А я и не знал, что так “говорится”.
31 октября, около часа ночи, Поленово.
На ковре похрапывает Виля, а я читаю Розанова о Риме.
100 — 150 лет назад писали из слова в слово, из предложения в предложение, из страницы в страницу — думая, что так же их будут читать, не заботясь ни о сжатости, ни о структурированности текста, ни — просто — о краткости (так писали Ап. Григорьев, Розанов и т. д.). Хорошая образная мысль как жемчужина лежала в массе текста. Какое доверие к слову, к читателю, к тому, что — в любых объемах — их слово необходимо. Какая-то святая наивность.