Наконец они отошли от забоя и увидели бурильщиков, стоявших в отдалении.
На лицах запальщиков промелькнуло снисходительное недоумение. Так взрослые люди смотрят на ребят, собравшихся там, где им быть совсем не положено.
С этой минуты, по инструкции, запальщики становились полными хозяевами штольни. Мы вышли из туннеля. Через несколько минут из штольни выбежали и запальщики, а еще через мгновение прогремели взрывы. Первые сто метров штольни были пройдены.
Вентиляторы продули штольню, очистили ее от взрывных газов, и мы побежали к забою.
…Вечером приехал Николай Николаевич. Он привез с собой две бутылки виноградного вина. Мы втроем собрались в комнатке Светланы и распили их.
Я сидел на нарах рядом со Светланой. Мысль: «Ну зачем тут Крамов?» — промелькнула в моем сознании.
Когда мы выпили, ощущение досады исчезло, сознание одержанной победы вытеснило все другие мысли. Николай Николаевич в этот вечер так хорошо, так искренне говорил о нашей работе, о том, какая великая вещь дружба, и все такое прочее, что я снова проникся к нему самыми добрыми чувствами. Потом я пошел провожать Николая Николаевича.
Мы шли мимо озера, к дороге, ведущей на западный участок, — там Крамова ждала машина. Остановились полюбоваться озером.
С человеком бывает так: занятый тяжелой работой или серьезными размышлениями, — он часто не отдает себе отчета в том, как живет, хорошо или плохо, счастливо или несчастливо. Он все время в грохоте дел. Но вдруг грохот смолкает, и человек внезапно остается наедине с собой и только тогда начинает понимать, хорошо или плохо было ему до сих пор…
Вот и тогда, у озера, я точно перестал слышать грохот, наступила тишина. Мы прошли сто метров туннеля, мы только что дружески провели вечер втроем, сейчас мы стояли в тишине полярного дня, и я вдруг почувствовал, как хорошо я живу.
И я сказал Крамову тихо-тихо, точно боялся своим голосом всколыхнуть воду:
— Вы знаете, Николай Николаевич, мне сейчас так хорошо! У меня такое чувство, будто я один, двумя своими руками, могу пробурить этот туннель!
— Ну, для инженера это уже непростительная иллюзия, — отозвался с добродушной усмешкой Крамов.
— Знаю, знаю, — горячо подхватил я, — все понимаю: мальчишество, ребячество! Но я сейчас чувствую такой прилив сил, такое желание работать… Вы подумайте, Николай Николаевич, как мне везет в жизни! Все сбылось! Все сбылось! Хотел стать инженером-туннельщиком — и стал им. Хотел уехать далеко, на трудную, самостоятельную работу — и поехал… Мне теперь кажется, Николай Николаевич, что я переживаю второе рождение. Нет, это только так говорится — ведь своего первого рождения мы не можем помнить… Только теперь, здесь, я чувствую, что моя жизнь приобретает новые, конкретные очертания. И для того, чтобы жить по-настоящему, надо знать гораздо больше, знать то, чего не проходят ни в каких институтах… Нет, вы не думайте, я сейчас говорю не о наших неудачах с компрессором или врезкой. Я думаю шире… Конкретность жизни надо знать!
— И все же не только в этом причина твоей радости.
— Не только? — переспросил я.
— Есть такая штука на свете, которую разные люди называют по-разному, — чуть щуря глаза и глядя на меня, сказал Крамов. — Одни — любовью, другие, позастенчивее, — чувством, третьи — увлечением… А?
И вдруг одна мысль целиком захватила меня:
«Почему я скрываю от Крамова свои чувства к Светлане? Ведь он мой друг, настоящий друг, он помог мне в самые трудные дни моей жизни! Может быть, поможет и сейчас?»
И, подчиняясь этому побуждению, этой потребности высказать все, чем переполнена душа, я рассказал Крамову о моей любви.
В течение всей моей сбивчивой, взволнованной речи Николай Николаевич глядел на воду. И вдруг я неожиданно почувствовал, что он почти не слушает меня, что он занят собственными мыслями… Я остановился, словно увидел перед собой обрыв или стену.
Это вывело Крамова из задумчивого состояния.
— Что ж, Андрей, — сказал он как-то очень издалека, — я тебя понимаю… Когда-то мне тоже было двадцать три года и я тоже гулял с девушками по московским набережным. А твои сомнения — это пройдет. Сомнения — неизбежные спутники любви, так, кажется, говорится?.. Ну, мне пора ехать.
Он протянул мне руку.
— Простите, что задержал вас, Николай Николаевич, — еле слышно выговорил я.
— Ну, что так раскис? Ты ждал от меня бурного сочувствия? А мне, старику, стало немного обидно за свое одиночество. Молодые люди эгоистичны… Вот и все. А теперь иди спать.
Он повернул меня спиной к себе и слегка подтолкнул.
Так мы расстались. Крамов пошел к машине, я — к бараку. Я шел, ничего не видя перед собой, и чувствовал, как сильно горит мое лицо. До сих пор я никогда и никому не говорил о своем чувстве к Светлане. Никому, кроме нее. Да и с ней не объяснился до конца, все не мог набраться решимости. А теперь я открыл душу, свое «святая святых», постороннему человеку. Несколько минут назад мне казалось, что я не могу поступить иначе. А теперь был в смятении. Я стыдился своего волнения, своей сентиментальности. Я был почти в отчаянии.
Мне вдруг почудилось, что тысячелетняя гора, стоявшая передо мной, живая, что она слышит меня и в глубине своего каменного сердца смеется надо мной.
Проходя мимо домика Светланы, я заметил, что занавеска в ее окне задернута. Значит, Светлана спит.
Пришел на валуны. Холодный ветер обдувал меня.
8
Крамов рвался вперед. Он продвигался и глубь горы сокрушительно и неуклонно, как танк.
Мы близки были к выполнению плана проходки. Но Крамов систематически перевыполнял его.
Первое время мне никто не ставил этого на вид. Крамов начал проходку несколько раньше. Он был опытным инженером, со стажем, я же ходил в молодых специалистах. Меня щадили.
Но я понимал, что рано или поздно начальство перестанет «либеральничать», потому что дело есть дело, туннель не учебное заведение, интересы производства прежде всего. Крамова хвалили. Он получил уже благодарность от главка за темпы проходки и две — от руководства комбината.
Но не боязнь нареканий со стороны комбината, не благодарности, полученные Крамовым, волновали меня. Я снова мучился сознанием своей неопытности и тем, что я никудышный инженер. Как же иначе объяснить мое отставание? Условия на моем участке были те же, что и на западном, — твердость породы, оборудование, штаты, — а западный участок опережал восточный каждый день.
Крамов похудел, осунулся. Синие глаза на его открытом лице утеряли спокойное выражение. В них появился какой-то тревожный блеск. Видно, и Николаю Николаевичу такие темпы проходки давались нелегко.
Он реже стал бывать у нас. Впрочем, не проходило недели, чтобы он не приезжал на восточный участок.
Я не раз заговаривал с ним о причинах своего отставания. Николай Николаевич как будто ничего не скрывал из своего опыта, охотно отвечал, когда я задавал ему вопросы технического характера, подбадривал в конце разговора:
— Не волнуйся, Андрей, придет время — и ты войдешь в темп. У тебя этот туннель первый, а у меня… Наладится!
И только однажды, когда я с отчаянием сказал: «Тут дело только во мне самом, Николай Николаевич. Голова у меня не так устроена…» — Крамов ответил иронически:
— Не всегда дело в голове, парень. Многое зависит от руки.
И, вытянув вперед руку, он крепко сжал кулак…
Неожиданно произошло следующее: при очередном подведении недельных итогов диспетчер комбината назвал цифру, свидетельствующую о резком снижении темпов проходки у Крамова.
Николай Николаевич откликнулся на это только одним словом:
— Подтянусь…
А еще через несколько дней к нам на участок прибыл нормировщик для проверки норм, установленных мною и Светланой в начале проходки.
Нормировщик был немолодой молчаливый человек. Две смены с хронометром в руках он просидел в забое, наблюдая за работой бурильщиков, грузчиков и запальщиков, несколько часов провел в конторе, орудуя логарифмической линейкой и счетами, и наконец вручил мне аккуратно выписанные на плотном листке бумаги нормы. Эти нормы мало в чем расходились с теми, что в свое время составил я.