Я остановился. Войти в такой момент в комнату было бы просто бестактно.
Тихий и робкий голос ответил:
— Это больше не повторится, Николай Николаевич, даю вам слово…
— У вас не может быть твердого слова, — прервал его Крамов, — вы тряпка! И поймите: этот туннель — ваше последнее прибежище. Идите, Хомяков!
Я поспешно завернул за угол дома, чтобы не встретиться с Хомяковым, и вошел в комнату только после того, как хлопнула наружная дверь.
Крамов, заложив руки в карманы и попыхивая трубкой, ходил по комнате из угла в угол. Он внимательно поглядел на меня.
Не знаю, может быть, по моим глазам он угадал, что я слышал часть его разговора с Хомяковым, во всяком случае он спросил напрямик:
— Небось слышал разговор по душам?
— Кто он, этот человек? — спросил я в свою очередь.
— Хомяков, сменный инженер. Странная штука человеческая судьба! Мы, конечно, не фаталисты, рок и прочая мистика нам не ко двору, но есть все же что-то неотвратимое в судьбах иных штрафников.
— Вы имеете в виду этого Хомякова?
— Именно его. — Николай Николаевич склонился над столом, над пепельницей, и стал выковыривать спичкой остатки табака из трубки. — Когда-то этот Хомяков был большим человеком, начальником строительства. Проморгал, произошла авария с жертвами. Его судили, дали условный срок… И вот уже давно кончился этот срок, а человек все время чувствует себя свободным только «до поры до времени». И ничего путного из него уже не получится. Для чего-то он еще пригоден, конечно, но не для большого…
Мне захотелось возразить ему.
— Разве нет случаев, Николай Николаевич, — неуверенно начал я, — когда человек, как вы сказали, проштрафившийся, исправляется, обретает силу, снова идет на подъем?
Крамов поднял голову, выбил трубку о ладонь и ответил:
— Мы должны всеми силами стремиться к этому, помогать таким людям. Сила нашего общества столь велика, воздействие коллектива настолько сильно…
Он замолчал, потеряв нить своих размышлений. Потом, словно перескочив через какие-то в мыслях произнесенные фразы, продолжал:
— И все же такой человек похож на… вазу с трещиной. И ставить такую вазу приходится уже не на виду, а в сторонке и трещиной к стене. Вот почему надо бережно относиться к человеку с трещинкой, помочь ему, убедить, а иногда и встряхнуть, как я этого Хомякова, чтобы он очнулся, нашел самого себя…
«Да, Крамов прав, — подумал я. — Иногда человеку не хватает воли, веры, чтобы оправиться от поражений или вины…» Я что-то хотел сказать Николаю Николаевичу в этом смысле, но послышался настойчивый стук в дверь.
Вошел парень лет шестнадцати — восемнадцати, белесый, вихрастый, с веснушчатым лицом, в сапогах и украинской рубашке, заправленной в перехваченные ремнем, явно широкие в поясе брюки.
— Вы начальник будете? — спросил парень, обращаясь к Крамову. Когда он раскрывал рот, курносый нос его чуть двигался и все лицо принимало задорное, драчливое выражение.
— Не только буду, но и есть, — ответил Николай Николаевич, весело подмигнув мне. — А ты кто есть и кем будешь?
— Зайцев моя фамилия, — скороговоркой, как о чем-то второстепенном, сказал парень.
— И что же ты, Зайцев, хочешь?
— На работу берите.
— Откуда же ты такой взялся?
— С отцом приехал. По вербовке.
Зайцев говорил отрывисто, быстро, точно был убежден, что ни вопросы Крамова, ни его, Зайцева, ответы не имеют никакого отношения к основному делу и только тормозят его решение.
А Крамов, не подавая виду, что замечает нетерпение парня, продолжал свои расспросы.
— Куда же твой отец завербовался?
— На рудник. Бурильщиком на рудник завербовался. С Урала мы, — ответил Зайцев уже медленнее и спокойнее, поняв, что, прежде чем Крамов не выспросит все, дело не двинется.
— А сколько тебе лет?
— Восемнадцать, — поспешно ответил парень и здесь же добавил: — Скоро…
— Комсомолец?
— Не… Только я вступлю.
— Так. Что ж ты, Зайцев, на рудник не пошел, к отцу поближе?
— У вас тут туннель новый строится. Я на новое хочу, учиться хочу, — упрямо ответил Зайцев.
— На новое? Что ж, причина уважительная. Только у нас ведь не школа, а производство.
— Знаю. Я на практике подучусь, а потом, может, курсы какие откроются. Или на шофера выучусь…
— Ясно, — кивнул Крамов. — Хорошо, брат Зайцев, ступай к сменному инженеру, Хомякова спроси. Он тебя приспособит.
Зайцев дернул носом, улыбнулся и ушел, не попрощавшись.
— Идут кадры! — весело сказал мне Николай Николаевич. — Ужасно люблю встречать новых людей, — добавил он доверительно.
Наступил вечер.
Как и вчера, Николай Николаевич со стуком опустил черную штору, сразу отрезав нашу комнату от бесконечного дня. И снова, как вчера, я почувствовал, что не хочу, не могу уснуть.
Мысль, что через несколько часов уже наверняка буду на своем участке, будоражила меня.
Я лежал и думал: как мне отблагодарить Крамова за сердечный прием, за советы, как объяснить ему, что я счастлив, встретив на своем пути такого человека, как он?
— Спишь, Андрей? — неожиданно спросил Николай Николаевич.
— Нет, нет! — поспешно ответил я.
— Готовишься к бою? Знакомо мне это чувство…
Как я обрадовался завязавшемуся разговору! Только бы он не оборвался…
— Бы, конечно, были на фронте, Николай Николаевич? — торопливо спросил я. — Я видел фото, ведь это фронтовые снимки?
— Да. Первый Украинский, — лаконично ответил Крамов.
— Как я завидую вам! А вот я нигде еще не был, ничего путного не сделал, ничего не видел. А вы уже столько туннелей построили…
— Ну, не так уж много, всего четыре.
— Всего четыре… Шутка сказать! А я? Три раза был на практике — вот и все. А когда вы сражались на фронте, я еще в школе учился.
— Что же в этом плохого? — рассмеялся Крамов. — Я охотно поменялся бы с тобой возрастом.
— А, этот мой возраст! — воскликнул я. — Первые пятилетки, война — все, все прошло без моего участия. Вы, конечно, помните, есть такой роман у Герберта Уэллса. Человек изобрел машину времени. Он мог путешествовать в прошлом, в будущем… Эх, если бы это было возможно…
— Что же тебе хочется увидеть? — спросил Крамов. — Пещерных людей? Картины древнего Рима?
— Что вы, зачем мне древний Рим! Я хочу видеть Октябрьскую революцию и гражданскую войну, хочу видеть, как рос Магнитогорск, как построили когда-то Комсомольск, хочу увидеть Ленина. А из древностей… ну, хотя бы, как рыли подземный ход при Иване Грозном, во время осады Казани. Интересно, какая тогда была техника…
— Ты романтик, Андрей, — усмехнулся в темноте Крамов. — А впрочем, я и сам романтик… У тебя отец, мать живы? — спросил он после небольшого молчания.
— Отца нет. Умер в сорок четвертом. Мы тогда в Сибири были. Мать жива.
— Ну, а друзья, товарищи? Девушка, может быть?
— Девушка?..
Я умолк. Мне трудно было говорить вслух об этом. Да, у меня была девушка. Я любил ее, но никогда не знал, любит ли она меня. Иногда мне казалось, что да, любит, и тогда все ее речи, даже те, в которых нет ни одного слова, близкого слову «любовь», говорили об этой любви…
Но порой мне начинало казаться, что я ошибаюсь, что настоящей любви у нее нет, и тогда я настойчиво спрашивал ее: правда ли это, правда ли, что она не любит меня?
И она отвечала: «Нет, неправда! Я люблю тебя, я всегда люблю тебя…» И слово «любовь» повторялось часто-часто, и тогда я пугался почему-то и улавливал только одно слово, похожее на стук дятла: «Нет… нет… нет».
Впрочем, все это я придумываю сейчас, когда пишу эти строки.
У меня была девушка, и мы любили друг друга. Ее звали Светлана. Мы учились с ней в институте на одном курсе. Год назад мы решили, что по окончании института поедем работать вместе, на одну стройку…
Нет, она не обещала стать моей женой, я не хочу обвинять ее в том, чего не было…