Крутов встал, подошел к окну, дохнул на затянутое морозной пленкой стекло. В голубое высокое небо врезались вершины лиственниц, спускавшихся с сопки Ягодной. Дальше складками медвежьей шубы уходили в туманную дымку покрытые тайгой распадки и увалы. Под окнами здания конторы — извивы Кедровки,'на восемь месяцев закованной в алмазную броню. И всюду снег: на прошлогодних отвалах промытой гальки, на свежих конусах шахтных песков, на крышах разбросанных по склону бревенчатых, потемневших от времени и непогоды приисковых домиков. Сибирская зима... С детства знакомый вид.
— Так как, Игнат Петрович? — настойчиво допытывался Шатров.
— Попробовать интересно,— неопределенно сказал Крутов, отошел от окна, потер щеки.— Но если завалишь вскрышу торфов...— начальник прииска сжал кулак, выразительно поднял его над головой,— места живого на тебе не оставлю!
— Согласен! — повеселел Шатров.— Я своим машинистам верю, не подведут участок.
— Так. Еще что у тебя ко мне?
Шатров рассказал о комсомольском рейде.
— Много безобразий ребята обнаружили. Есть просто анекдоты. Во второй шахте лента транспортера оборвалась. Ее бы сшить, если гнилая — заменить, а они на тачки перешли. Третий день вручную пески катают.
— К чему ты все это расписываешь? — холодно спросил Крутов.— Хочешь доказать, что Лаврухин развалил участок? Так это я и без тебя знаю. За то и выгнал его. А теперь ты за все в ответе.
— Я и не думаю за чужую спину прятаться,— оскорбленно ответил Шатров. Широкие брови сдвинулись. На лбу обозначилась тугая вертикальная морщинка.— Сам могу за все ответить. А о неполадках на участке считаю себя обязанным доложить начальнику прииска. Так меня в армии учили.
— Здесь не армия,— отмахнулся Крутов.— Еще какие дела есть?
— Есть. Побывал я в одном горняцком общежитии...
По мере того как Шатров рассказывал, лицо Крутова
все больше темнело.
— Нет элементарной заботы о людях,—убежденно закончил Шатров.— Разве можно в таких условиях жить рабочим: в холоде, грязи, бескультурье! А Галган и Норкин смирились с безобразиями.
— Та-ак...— медленно протянул Крутов. Его полное, гладко выбритое лицо задрожало.— Значит, ты уже в плакальщики записался? Быстро! Прямо не командир участка, а сердобольная бабка. Ходишь и слезы в сумочку собираешь, ахаешь вместе с лодырями: ах, дрова, ах, посуда, журналы... А ты знаешь, как раньше горняки жили?— взорвался неожиданно Крутов, отбрасывая как перышко тяжелое кресло.— Нет? Так и не берись судить о том, в чем не смыслишь. Я сам горняк. Не княжеский сын, не дворянский кровосос. Отец — старатель, мать — стряпуха. И самому довелось до революции вкалывать, не дай бог никому, вот этими самыми руками.— Крутов потряс перед лицом Шатрова волосатыми руками.
— Так что же вы сравниваете, Игнат Петрович,— защищался Шатров,— старое время с нашим! Тридцать с лишком лет советской власти, Великая Отечественная война... Да за эти годы все изменилось!
— Знаю. Ты меня политграмоте не учи, молод еще. Я к чему старое время помянул? Пойди по нашим общежитиям: у каждого своя кровать, на худой конец топчан, подушка, одеяло, простыня... А раньше? Не хочешь — трехэтажные нары во весь барак, впокат триста мужиков и баб тут же с ребятишками на голых досках. Под головой телогрейка или ватные штаны. Вонь — нутро выворачивает. Ветер во все щели. Ты спишь, а тебя сверху — толк в морду грязной портянкой: «Вставай, мужик, на работу!» Таракан в хлебе попался! А на нас они дождем с потолка сыпались вперемешку с клопами да вшами. Газетки по общежитиям не разносят, звук плохой! Да разве мы смели раньше мечтать о таком клубе, как у нас на «Крайнем»? Кино в два аппарата, читальня, фойе для танцев...
— А дрова, посуда? — не сдавался Шатров.
— Бывают перебои, не без того.' Так надо же понимать наше положение. Полтысячи километров от Атарена, от базовых складов! Бездорожье. Что раньше везти — буровую сталь или кастрюли? Взрывчатку или чайные сервизы? Не разорваться же автотранспорту! А дров не столько по общежитиям расходится, сколько на пожоги сами растаскивают.
— Выходит, план важнее людей? — повысил голос Шатров. Его лицо пламенело гневным румянцем, под левым глазом неудержимо дергался живчик. Алексей стоял, нервно теребя в руках ушанку.— Правду говорили рабочие: для производства — всё, для них — ничего.
— Хватит! — топнул ногой Крутов.— Будет возможность— сделаем, без твоей подсказки. У нас каждый сознательный горняк понимает, что производство прежде всего, выше всего! Мы коммунизм строим! Не дадим золото государству — гнать нас всех отсюда поганой метлой.