Прошумел в лежалой бледной хвое бурундук. Верткий, причудливо раскрашенный полосатый зверек затаился под корневищем вывороченной лиственницы, пронзил бисеринками глаз идущего человека и, взмахнув роскошным хвостом, нырнул вглубь. Проскакала по веткам белка. Запасливая обитательница тайги торопилась пополнить свои кладовые кедровыми орехами и семенами лиственницы. Где-то в стороне залопотал глухарь.
Лес жил своей обычной устоявшейся жизнью. Но до сознания Игната Петровича не доходили лесные шумы и запахи. Большой любитель охоты, на этот раз он не заметил даже, как почти из-под ног выпорхнула молодая куропатка.
Вчера на партийном собрании решилась судьба Крутова и Норкина.
Ох, как трудно было идти на собрание! Стопудовый груз вгонял в землю, не давал поднять ногу. Дверь и ту открыл не рывком, наотмашь, как прежде, а потянул на себя робким просителем. Прошелестел и смолк шепоток. Все глядели серьезно, осуждающе. Норкин сидел рядом, поминутно обдергивая кургузый москвошвеевский пиджачок, без нужды протирая стекла очков. Слинявшее лицо бывшего парторга то розовело, то опять бледнело.
Даже сейчас, вспомнив об этих минутах, Крутов часто задышал и прикрыл глаза. Незамеченная плеть стланика метнулась под ноги, и он едва не упал. Заныла ушибленная ступня. Игнат Петрович осмотрелся. Тайга сомкнулась. Прииск исчез из виду. Некому нарушить раздумье, помешать. А вон, кстати, подходящий пенек.
Игнат Петрович тяжело опустился на пень, и немедля мысли прихлынули сосущими пиявками. Выступления коммунистов. Одно. Другое. Третье. «Зажим критики... гонения... зазнайство... бездушное отношение к рабочим...» И приговор, каждый раз один и тот же, но с новой силой дробящий остатки воли к сопротивлению: «Исключить!»
Холодное отчаянье подступало все выше, затекало в горло. На лице Проценко — тень. Взгляд серых глаз притушен опущенными веками. Не понять, что думает. А понять надо. Есди и он бросит камень на весы...
И вдруг в обреченность, в густеющую мглу, как доска погибающему в трясине: «Стыдно так, товарищи! Зачеркнуть сорок лет труда, и какого! Да, виноват. Снять с поста, наказать. Но из партии — нет! Где были секретарь, парторганизация, мы с вами, коммунисты? Не сумели переломить?» Это — Шатров. Тот самый, которого так долго нещадно гнал, преследовал. Проценко уже глядит не отрываясь. Поднимается Арсланидзе: «Шатров прав!» И вот в протоколе: «Крутову Игнату Петровичу... строгий выговор с занесением...»
Упасть бы в ноги, закричать от радости! Пусть лотошником, бурильщиком, пусть! Но — в партии!
Игнат Петрович пошевелился на пеньке, незряче повел вокруг глазами. Последним коротким воспоминанием— слова председателя собрания: «Норкина... исключить». Как будто вынули позвоночник — так мертво сложился пополам, сполз набок Леонид Фомич.
3
Поединок под землей сделал Тараса Неделю героем прииска. По десять раз в день его заставляли рассказывать обо всех подробностях покушения. Тарас сердился, отнекивался, но вынужден был уступать просьбам. Запирательство не помогло Галгану. Подрезанный шланг, выуженный со дна пропасти нож послужили неопровержимыми уликами. Выяснилось прошлое Галгана. Всплыла подделка трудовой книжки. Открылись и махинации с фактурами, участие в них Лаврухина.
Больше всех досаждали Неделе ребятишки. Они всегда боготворили силача, а теперь буквально не давали ему прохода. Едва Тарас показывался на улице, как вокруг него немедленно собиралась стайка ребятишек. Почетный эскорт сопровождал парня до самого крыльца дома, куда бы он ни направлялся. Такая популярность сильно стесняла Тараса. Он куда охотнее обходился бы без ореола героя.
Впрочем, до отъезда в Атарен оставался один день, и это утешало Тараса. Он уже взял отпуск, Евдокия Ильинична не ложилась спать допоздна, торопясь сшить дочери новое платье. Клава немного побаивалась,— на этом же катере в Атарен отправляли под конвоем Галгана, но Тарас успокоил девушку: «Мы будем на катере, а он — в трюме баржи. И разве кто пальцем тронет тебя, моя ясочка, когда я с тобой?»
Собирались в путь и Норкины.
В отличие от мужа, Марфа Никаноровна бодро перенесла удар. Оба поросенка, которые успели превратиться в недурных кабанчиков, пошли за полцены. Без сожаления рассталась Марфа Никаноровна и с мебелью. Она не любила возиться в дороге с громоздким багажом.
Иначе вел себя Леонид Фомич. Сначала он впал в состояние полной прострации и безучастно взирал на хлопоты жены, потом внезапно очнулся и развил бурную деятельность. Стоило Марфе Никаноровне зазеваться хоть на минуту, как Леонид Фомич всовывал в ящики, приготовленные к отправке, кочережки, совки, старый зонтик, подшитые валенки и прочий скарб, которым обычно обрастают семьи, долго живущие на одном месте.