Думая и передумывая о всех странностях, каких я была предметом и свидетельницею в столь многих домах, кажется мне, что я наконец разгадала тайну. Как жаль, что разгадала ее поздно, как жаль, что дошла до этого опытом, а не рассудком! Жалкое ослепление! Смешное легковерие!..
Теперь я слушала бы все то, что мне было говорено в первый раз, точно так, как какие-нибудь форменные фразы, введенные обычаем, но не имеющие никакого определенного смысла и которым верить было столь же глупо, как если б кто поверил подписи «ваш покорнейший слуга» и принял бы ее в буквальном смысле.
Если б я потрудилась обдумать, на что именно имею я право в обществе, то увидела б ясно, что имею его на одно только любопытство.
Нет сомнения, что в первое свидание точно всякий хорошо расположен ко мне и точно желает быть знаком, потому что я, как и все, вышедшее из обыкновенного порядка вещей, возбуждаю какое-то участие, желание узнать лучше, сблизиться, разгадать и, наконец, показать свою находку друзьям, родным, знакомым; от этого последнего обстоятельства происходят те просьбы продолжать знакомство, те уверения в искреннем расположении, те приглашения на обед, на вечер, запросто когда; но как достигнут цели позабавить друзей своих зрелищем существа, перешагнувшего за черту обыкновенности, тогда начнутся толки и рассказы: «Мы вчера обедали у княгини Н. Н., она приглашала нарочно, чтоб посмотреть…» и называют меня.
«В самом деле! Так вы видели? Ну что, какова она собой? Хороша?» — «Нет». — «Воспитанна?» — «Нет». — «Может быть, очень умна?» — «Нет». А между тем я, о которой так расспрашивают и на которую сыплются все возможные «нет», являюсь к княгине Н. Н. в третий раз! Тут и клевета, которая от яркого света двух первых посещений пряталась под порогом, после третьего смело поднимает свою голову, показывает желтое лицо, мутные глаза и потихоньку, прихрамывая, начинает ходить из угла в угол, от одной группы к другой, и пятнать своим ядом что и как может.
В первое и второе посещение ей никто бы не поверил: после третьего верят все без исключения. После третьего я никому ни на что не надобна и все решительно охладевают ко мне, совершенно и навсегда!
И этому так должно быть. Этому нельзя иначе быть! Например: имею ль я для всех все, что нужно иметь, чтоб привлечь их постоянное внимание, уважение, дружбу? Всегда ли могу я быть приятным гостем? Что есть во мне такого, что бы занимало, веселило, радовало, удивляло? Ничего, совершенно ничего.
Госпожа Н. Н., превосходная музыкантша и певица, могла ль сказать со мною хоть одно слово о своих любимых занятиях, дающих ей такую большую цену в свете? Нет, разумеется! Потому, что я ни о том, ни о другом не имею понятия.
Всему есть свое место, своя цена, свое время, свой условный порядок. Чтоб быть предметом постоянного участия, ласк, дружбы, надобно соединять в себе все, что люди уважают, любят, чему удивляются, чем восхищаются, что влечет их к себе неодолимою силою, например: юность, красота, отличное воспитание, знатность, богатство, высокий ум, редкие дарования; но если вместо всего этого одна только необыкновенность, так довольно, за глаза довольно одного посещения!
Можно держать пари один рубль против тысячи, что всякий, кто читал мои Записки, при свидании со мною очень удивляется, что не находит во мне того интересного, семнадцатилетнего существа, плакавшего на могиле Алкида; ни того юношу-гусара в белом доломане, ни даже того молодого улана, которого заносчивый конь уносит в бурный проток. Теперь нет уже ничего похожего на это; им дела нет, что этому прошло так много времени, что тридцать лет имеют свою власть и свой вес. Что им за надобность! Они видят только, что человек, перед ними настоящий и о котором говорят, что это Александров, не похож на того, который столько заинтересовал их в своих Записках; и вот эти-то люди, по крайности большая часть их, верят глупцам, которые называют книгу мою романом.
Никакой свет не освещает таких страшных предметов, как свет опыта, потому что он освещает зло тогда, как оно уже сделано! Теперь я знаю людей, знаю цену их ласк, уверений, знаю, что какое слово значит у них; знаю, до какой степени чему можно верить, но что ж мне из этого? Что я выиграла через этот урок? Например, я и в пять лет от роду слышала пословицу: «не спрося броду, не суйся в воду!» — что ж помогло мне то, что я так заранее узнала ее?
Не помню, где-то я читала, что «через золото рекою слезы горькие текут». Довольно странно, что так не вовремя пришлось мне узнать справедливость то пословицы какой-нибудь, то стиха из песни: вот лежит передо мною на столе шесть тысяч золотом; это ведь все-таки груда, хоть и небольшая, и как бы хорошо было, если б она лежала одна только! Но увы, вот и еще лежит подле меня на диване моя собачка — мертвая! Она умерла оттого, что я никуда не могла брать ее с собою; она сидела все в горнице, во всяком другом месте она ходила бы со мной, здесь нельзя было. О, как охотно бросила б я теперь всю эту груду золота в лужу, если б только могла чрез это возвратить жизнь моему бедному зверьку! Проклятые шесть тысяч! Стоили ль они, чтоб для их приобретения я прожила здесь так долго! Не думала я, что буду когда-нибудь жалеть о таком времени, о котором никто и никогда не жалеет. Однако ж я от всей души сожалею о том счастливом времени, когда у меня не было денег.
Самый тягостный народ эти утешители: ничего не знаю несноснее их! Двадцать раз в день приходит ко мне моя соседка говорить мне, что я худо делаю, что сижу близ моего мертвого друга, что ничего нет легче, как заменить эту потерю, и что это большая слабость сожалеть о собаке. «Мы теряем людей: друзей и родных, и тут не грустим так сильно!» — О, верю, очень верю! Оставьте, однако ж, меня, твердые люди! Сделайте милость, оставьте! Я за честь себе считаю не быть ни в чем похожею на вас! По крайности, на тех, которых случай дал мне узнать ближе. По-моему, лучше быть странно чувствительною, нежели расчетливо бесчувственною.
Коляска моя готова… слишком уже просторно в ней! Неразлучный спутник мой остается здесь, под зеленым дерном, спать сном, глубоким и беспробудным.
Теперь я еду на протяжных[43] и надеюсь дорогою окончить «Павильон».[44] В праздное время, которого у меня было слишком много в Петербурге, я вздумала описать одно очень страшное происшествие, в котором и я имела некоторое участие и которое и теперь еще служит тайною в том краю, где оно случилось; я было, занялась этим описанием очень прилежно и, благодаря хорошей памяти, которою наделила меня природа, припомнила почти от слова до слова рассказ унтер-офицера Рудзиковского, так же как и случай, давший повод к этому рассказу. Занятие мое шло как нельзя лучше, как вдруг смертные муки моего маленького четвероногого товарища и друга, моего бедного Амура, заставили меня проклинать все: и замысел писать, и поездку в Петербург, и бесцельное житье в нем, и адскую расчетливость, которая заставляла меня чего-то выжидать здесь. Собачка моя умерла, я целую неделю ничего не знала и не хотела знать о моем «Павильоне»; случаю угодно было, чтоб человек мой не счел этих бумаг годными на обертки подсвечников, ножей, вилок, ложек и сложил их все, как они были, на дно чемодана. Перед отъездом я спросила об них, но очень равнодушно, и, право, не оскорбилась бы нисколько, если б сказали, что ими растопили печь; однако ж мне подали мою кипу бумаг в целости, и я велела опять спрятать ее; дорогой буду писать во время продолжительных отдыхов моего возницы и его животных.
44
Повесть Н. Дуровой «Павильон», или иначе — «Людгарда, княжна Го-ти. Рассказ унтер-офицера Рудзиковского», напечатана впервые в «Отечественных записках» 1839 г. N 2.