Пролог: штурм Буревестника
Железные зубья массивной гаакской булавы скребли песчаник, оставляя зубчатые впадины на великих стенах Крепости Буревестника. Меч звенел и рассекал дерево подъемного моста, и все деревенское восстание Ги, утомленное и ожесточенное пустошью, готовы были своим натиском и количественной мощью разнести твердыню пустыми кулаками. Их ладони, поднятые вверх, величали бастарда минувшего правителя, голоса срывались в дрожащем крике:
– Кара огнем! – вопили они беспощадное требование, и Ги распаленный могуществом своего восстания перед сонной немощью вражеского замка, рассвирепел, потеряв всякое милосердие, отдав свой первый судьбоносный приказ:
– В живых – никого!
В ответ на его громкое слово поднялись клубы густого темного дыма, тот въедался в глаза и они наполнялись слезами, которые терялись на потных красных лицах, не то от окружившего все смертоносного пламени, не то от бушующей в сердцах свирепости. Они выжигали деревянный помост, колотили кузнечьими молотами желтый камень, пока от стен не оставалась крошка и десятки сотен тяжелых, быстрых шагов разносили ее по всей округе гордого, нерушимого до сей поры Буревестника.
Семнадцатилетний Ги, в свои далекие от мудрости годы вел за собой отчаявшихся доходяг, мясников, псарей, кузнецов и жрецов лесных божков, вынужденных прятаться от монашеского ордена Славного Иота по кабакам, подвалам и вшивым переулкам. Плохо сложенный, конопатый мальчик из самых трущоб Гааки, где женщины по старому обычаю ходили с голой грудью. Он рос в общине, где скорбут и кровяные язвы были обычным делом, не зная своего отца и презирая мать, которая пала так низко, что смела ходить по домам, умоляя взять ее за кусок горелого хлеба или того хуже – за чумную крысу. Она померла прошлой осенью, тогда мальчишка и смог вздохнуть с облегчением. На ее скорбном, посмертном лице он видел лишь блажь, а на льняной ткани следы пота и желчной рвоты. Еще до того, как болезнь бы унесла ее, он решился задушить женщину, родившую, вскормившую и вырастившую его, соломенной подушкой, а затем уйти из родной общины в странствие по прериям и небольшим гаакским селениям, назвавшись бастардом, свергнутого царя.
И сейчас он входил через проломленную его людьми, воспетую в балладах стену, чтобы наконец взять замок штурмом и казнить западных извергов. Его короткая рыжая борода, волосы и ресницы отблескивали в пламени, пока не опалились. Накалившаяся гарда фальшиона обжигала руку, но разве могла такая мелочь остановить завороженного взгляда на горящую труху, падавшую с крыш и редкие гиблые тела годелотских солдат.
В башнях остались лишь леди с детьми, их служанки, молодые чашники и врачеватели. Все кто мог держать сталь в руках, в панике дрались между собой за оружие, а схватив его убегали прочь от разъяренной восставшей рати.
Но с башен летели стрелы, поразив почти четверть тех, кто шел первыми вслед за Ги. Урон в сравнение был совершенно невелик, что только раззадорило его:
– За всякую выпущенную стрелу – ломайте смельчакам шею, – он хохотал в угаре от близости поцеловавшей его победы, а повстанцы усилили его смех в тысячи и тысячи раз. Они ликовали.
Они любили его.
Перед ними возникла хрупкая цепь отважных защитников замка, вооруженных копьями и щитами с изображением кузнеца, кующего солнце с человеческим лицом – герб королевской династии Годелотов и дань их светлой памяти основателю. Лишь малое число тех, кто был в ночном карауле не сбежал, увидев, простиравшуюся тень их верной погибели, даже, когда бунтовщики, один за другим стали жечь факелы, и во мраке засверкали забранные в разбое мечи, вилы, серпы, а иногда и рыболовные крючки.
От солдат веяло отчаянной жертвенностью и долгом – то, чему их хорошо выучили в юности.
– Ты и твоя сучья погонь получат только могильник на пепелище, – прошипел самый старший и сплюнул ближестоящему оборванцу под босые ноги, – я убью себя сам, но сначала вырежу хотя бы дюжину этой черни.
– Не стоит клясться, сир, ведь в башнях, наверняка, дрожит от страха ваша жена, – Ги говорил вкрадчиво, склонив на левый бок рыжую голову, – и я могу обещать, что она будет жить до последнего члена, захотевшего поиметь ее.
Ги ядовито усмехнувшись, обернулся и кивнул на кромешное море своих людей, – слово я привык держать, – по толпе прокатился довольный стон злорадства.
Рыцарь попятился, на его лице читался страх за жену и ущемленная честь.
– Шлюшья отмразь, – в караульном боролись любовь и рыцарская доблесть, он бросил мрачный взгляд на узкое окошко небольшой часовни и поджал губы. – Да сгинь к Ракше! – мощный рык эхом разбился о камни.
Он поднимал меч и глаза его были мокрыми от слез.