Евгений Войскунский
«Годки»
Лиде — жене и другу
Я решил вести дневник. Вообще-то я его брошу, потому что я хочу написать одну вещь, а времени мало, чтобы писать и то и другое. Но пока буду вести дневник, чтобы записывать мысли.
Вчера вернулся на свою подводную лодку. Меня посылали на курсы командиров отделений, и теперь я их закончил и приехал обратно. Теперь я старшина второй статьи. Вообще-то ничего особенного нет, старшин полно на флоте, но все-таки приятно, что я командир отделения мотористов.
За время, что я учился, к нам прислали нового командира группы движения. Его зовут инженер-лейтенант Панин. Он вчера со мной беседовал и ввел в курс. У него глаза светлые, а брови черные, как сапожная щетка. По-моему, хороший человек. Он сказал, что команда мотористов на хорошем счету и чтоб я поддерживал порядок и к подчиненным был требователен, хотя раньше, до учебы, я был с ними на равной ноге. Сказал, чтоб я обратил внимание на молодого матроса Калиничева, который недавно пришел на лодку и уже имеет взыскание за грубость.
Этого Калиничева я еще не видел, он в наряде. Друзья-мотористы встретили меня хорошо. И Афонин, и Дима Соломатин, и Линник. Вечером мы все вместе пошли в бригадный клуб, в кино. Афонин хотел лечь спать, но мы его потащили в клуб, и Дима его все время подначивал, а Афонин только ухмылялся. Добродушный он все-таки. Дима, пока я учился на курсах, исполнял обязанности командира отделения. Он сказал мне:
— Что ж, Сергей, принимай отделение. Полный порядок.
Я решил, что нужно сразу уточнить отношения, и говорю ему:
— Давай, Дима, так договоримся: вне службы мы с тобой друзья, как раньше, так? Но на службе…
— Ясно, — говорит он. — Что я — не понимаю, что ли, мало на флотах служил? Не беспокойся, будет полный порядок.
Они все «годки» — Дима, и Линник, и Афонин. По последнему году служат. А я — по третьему.
В середине кинокартины Дима Соломатин шепнул мне, что пойдет покурить. Он ушел и не вернулся. Только перед самым отбоем он появился в кубрике, но ко мне не подошел, а только издали кивнул и сразу лег спать. Линник, мой сосед по койке, сказал, что Дима проявлял пленку. Оказывается, у него есть фотоаппарат.
Линник все такой же кащей бессмертный, лицо у него прыщавое, а смеется он так, будто его щекочут под мышками. Он сказал, что даст мне почитать интересную книгу про научную фантастику.
Я рад, что вернулся на свою лодку. Давно меня море не качало. А море я люблю.
Пишу в обеденный перерыв. Спать неохота, и я пошел в читальный зал, который рядом с нашей библиотекой. Здесь тепло, чисто, на столах зеленые скатерти и газеты.
Я все думаю о рассказе, который хочу написать. Примерно так: в одной воинской части работает женщина, вольнонаемная. Библиотекарша или, лучше, парикмахерша. Она окажется шпионкой и обольщает одного неустойчивого старшину. Торпедиста или, лучше, электрика. А потом другой старшина, устойчивый, спасает положение. Нужно только все обдумать как следует. Жаль, времени мало.
Сегодня утром после проворачивания механизмов беседовал с Калиничевым. Он ленинградец, до службы работал слесарем на «Судомехе». Рослый такой парень, красивый. Только хмурый какой-то.
Я сказал, что мне известно, что он нагрубил Соломатину, когда тот был за командира отделения, и я надеюсь, что это больше не повторится. Он посмотрел на меня и говорит:
— Вы ничего не знаете, товарищ старшина.
— А что я должен знать? — спрашиваю.
Он промолчал. Тут подошел Линник, хлопнул Калиничева по плечу и говорит:
— Ничего, старшина, парень он хороший, а поскользнулся по молодости лет. Мы его научим служить, не беспокойтесь.
Калиничев стряхнул его руку с плеча и ничего не ответил. Потом я погонял его немного по устройству дизеля. Систему РДП знает нетвердо, а так — ничего.
Я сижу в читальном зале, и мне видать через окно двор нашей береговой базы. Только что Соломатин прошел по двору и зашел в ларек. Там продают всякую всячину: конфеты, папиросы, авторучки. Продавщица там толстая, белая и веселая, шутит с матросами. У нее губы ярко накрашены.
С первой получки обязательно куплю себе общую тетрадь — там есть красивая, в клеенчатой обложке. И начну писать рассказ. Вот будет дело, если напечатают! Только фамилия у меня не совсем подходящая: Лошаков. Не очень-то… Лошадиная, как говорится, фамилия.
Дима долго из ларька не выходит. Пойду посмотрю, что он там покупает.
Вчера Линник дал мне книгу «Последний человек из Атлантиды». Кажется, интересная. Я ее полистал и наткнулся на записку, в ней сказано: «Годок, сегодня иду в рейс. Обеспечь полный порядок, следи за длинным». Я ничего не понял, отдал записку Линнику:
— Твоя?
Он посмотрел, пожал плечами.
— Нет, — говорит. — Наверно, кто до меня книгу читал, тот и оставил записку.
Я порвал ее.
Ночью, под утро, мне вдруг стало холодно, и я проснулся. Вижу, Линник (он дневальным стоял) окно закрывает, а моя койка рядом с окном.
— Зачем открывал? — спрашиваю.
— Проветрил маленько, — отвечает. — А то дух тяжелый.
Утром сегодня был неприятный разговор с Соломатиным. Он не захотел идти на физзарядку. Я подошел к его койке, спрашиваю, в чем дело.
— Заболел, — говорит.
А от самого перегаром несет, как с водочного склада.
— Заболел, — говорю, — так надо в санчасть сходить.
— Обойдусь без твоих советов, — отвечает и поворачивается спиной, одеяло на голову натягивает.
Я не люблю нахальства. А кроме того, мне обидно стало: от кого-кого, а от Димы не ожидал… В общем, здорово разозлился. Сдернул я с него одеяло и говорю, по возможности без шума:
— Старший матрос Соломатин, встаньте!
Он на меня посмотрел, будто я у него за обедом ложку из рук вышиб. Однако встал и на физзарядку пошел как миленький.
Весь день он со мной не разговаривал. Афонин и Линник — тоже. Только то, что по службе было нужно. После ужина я уселся в кубрике с книжкой. Смотрю — Калиничев крутится возле, смотрит на меня. Только я хотел спросить, что ему нужно, — подходит Соломатин и говорит:
— Давай в шахматишки, Сергей.
А у самого улыбка от уха до уха, и будто утренней стычки не было.
Сыграли мы с ним две партии, я обе выиграл.
— Здорово, — говорит он мне, — поднатаскался ты на курсах.
Потом отводит меня в сторонку и заводит такой разговор.
— Между нами, — говорит, — вчера по случаю Восьмого марта хлебнул я немножко, потому утром не в настроении был. Ты, — говорит, — не обижайся, что я тебе схамил малость.