Выбрать главу

— Спрашивайте.

В его глазах снова появилось испуганное страдальческое выражение. Наша беседа не была длинной. Шанкарачария не пускался в философские (рассуждения, как это любят делать индусские «святые». Возможно, он и не умел этого. Ответы его были односложны и по-детски просты, но иногда в них проскальзывал сарказм и горечь взрослого человека.

— Свамиджи, — спросила я, — что в вашей жизни было самым интересным?

Шанкарачария поднял на меня глаза и покачал головой.

— Я уже ничего не помню, это было так давно, — и посмотрел куда-то вдаль.

— Свамиджи семьдесять шесть лет, — сказал один из садху.

— Нет, пока еще семьдесят четыре, — живо возразил старик, — а главой монастыря я стал в четырнадцать лет. И все знания я приобрел только через собственный опыт. Я не читал книг. В монастыре были ученые-пандиты, и они передали мне все, что знали.

— Почему преемником Шанкарачарии должен быть обязательно мальчик, а не зрелый человек?

— Мальчик невинен, — сказал тихо старик. — У него нет опыта внешнего мира. Поэтому его легко воспитать в принципах учения Шанкары. Мне теперь семьдесят четыре, — грустно посмотрел снова вдаль. — Питам — мой мир. Так было с детства.

— Как выбирается будущий Шанкарачария?

— Часто случайно. Этот выбор может быть удачным, а может быть и нет. Меня тоже выбрали случайно. Моя судьба могла быть иной.

Шанкарачария опустил голову и о чем-то задумался. Потом я задала ему несколько вопросов, связанных с индусской философией. Но он ответил только на те вопросы, в которых имел собственный опыт. Все, что стояло вне его опыта, отклика у него не находило. В ответах он был предельно искренен и честен. Шанкарачария не боялся говорить: «Я не знаю. У меня нет такого опыта». Он не фантазировал и не теоретизировал, но подкупал своей прямотой и почти детской наивностью. О внешнем мире он знал очень мало. Сказывались годы монастырского затворничества. Он не имел четкого представления о материальном положении монастыря и его собственности. Он знал только, что эта собственность должна быть и что роль его, первосвященника, в накоплении ее не последняя.

— Такова традиция, — и печально посмотрел на меня. — Жрецам все мало. Но говорят, на всем этом держатся монастырь и храмы.

Я вспомнила толстых жрецов со счетными книгами, их подозрительные взгляды, их жадные руки, перебирающие рухлядь в плетеных сундуках. Когда я сказала об этом, вновь тоскливо-испуганное выражение появилось в глазах первосвященника.

— Я не живу в монастыре, — как бы оправдываясь, сказал старик. — Мое убежище здесь, — И он махнул тонкой пергаментной рукой в сторону скромного окраинного храма.

И я ясно представила себе, как этот старик с детскими глазами идет пешком по Индии, опираясь на длинную палку с оранжевым флажком. Он входит в хижины, беседует с крестьянками, несет эфемерное временное «утешение» в городские трущобы, рассказывает о великом Шанкаре в деревенских храмах. А в это время на почтительном расстоянии за ним следует процессия слонов и верблюдов, на которых едут жирные жрецы со своими сундуками. Эти сундуки наполняются во имя Шанкарачарии № 68. Сам же он ест простой рис с овощными постными приправами, как любой крестьянин Южной Индии, и ведет «чистый» образ жизни, за который его считают святым и богом. И только один он знает, как трудно быть богом. Ибо служители этого бога давно стали его хозяевами. Они гонят его впереди пышной процессии как рекламный щит. Они отпускают его жаждущим мира и утешения как патентованное лекарство фирмы «Шива и К0», строго следя за тем, чтобы каждая капля этого лекарства была по достоинству оплачена. Потом они отправляют его в маленький окраинный храм и садятся за конторские книги, на время забывая о его существовании. Трагическая противоречивость жизни первого шиваитского святого придает глазам живого бога испуганно-скорбное выражение.

В этой жизни совместились несовместимые вещи и понятия. Искатель истины с доверчивыми глазами ребенка, отказавшийся от всех благ мира сего, неразрывно связан с алчной погоней за этими же благами. Обирание людей во имя индуизма сопутствует его «святости» и искренности. Жизнь святого оказалась принесенной в жертву толстым жрецам. В этом и состоит действительная суть происходящего.

Когда Шанкарачария 68-й умрет, его статую поставят в храме монастыря и будут перед ней совершать пуджу, как перед богом. Но разве в этом может заключаться смысл жизни человека, названного богом? Каменная статуя — и все. Статуя, перед которой бьют кокосовые орехи и зажигают масляные светильники. Так в чем же смысл жизни Шанкарачарии? Ответьте мне, пожалуйста, ваше святейшество.

Но первосвященник, похожий на состарившегося мальчика, молчит. Я знаю почему. У него нет еще в таких определениях опыта…

Солнце клонилось к горизонту, когда я распрощалась с Шанкарачарией. Жара физически ощущаемыми волнами плыла в узких улицах Канчипурама. Я сидела на веранде дома знакомого жреца из храма Камакши и смотрела на приземистый гопурам над входом в храм. Знойное марево дрожало над каменными богами гопурама, и оттуда на улицу наползала раскаленная духота. На улице текла обычная и в чем-то всегда для меня необычная повседневная жизнь маленького провинциального индийского города. Шли куда-то люди, ехали тонги. Стайка школьников выбежала из соседнего переулка. Длинный черный поросенок, похожий на таксу, пересек дорогу, задумался на полпути и улегся в мягкую горячую пыль. К лавочке, где продавали цветы, подъехал парень на велосипеде. На его багажнике стояли две цветочные корзины. Парень о чем-то поговорил с лавочником, но, видимо, не сошелся в цене и, вскочив на велосипед, исчез где-то в конце улицы. Там, где исчез парень с цветочными корзинами, затрубил рожок водоноса. Через несколько минут в храме напротив глухо застучали барабаны. Группа женщин в ярких сари покупала у храмовых ворот кокосовые орехи и цветы для вечерней пуджи.

На улицу ложатся косые лучи заходящего солнца, уже близится вечер, но жара не спадает. Очень хочется пить. Три стакана чаю, выпитые мной перед этим, не утолили жажду. Я хочу холодной воды, и перед моим мысленным взором возникает запотевший стакан. Заглатываю слюну, а стакан сменяется куском прозрачного зеленоватого льда. Лед покрыт пушистой шапкой снега. Я с трудом отгоняю видение и постепенно начинаю осознавать, что я очень устала и хочу домой. Нет, не в Мадрас, а в Москву. Я считаю, сколько времени я живу в Индии, и с удивлением обнаруживаю, что почти уже два года. «Нет, — твердо решаю я, — еще месяц — и домой. Без всяких задержек». От этой мысли мне становится легче. Откуда-то появляется Махадева и говорит, что сегодня ночью будет особый храмовой праздник, что большого идола вынесут на улицу и можно будет на него смотреть..

— Как ваше мнение насчет того, чтобы остаться? — откуда-то издалека доносится его голос.

Остаться? Но ведь я решила ехать домой, и без задержек.

— Нет, — машинально отвечаю я. — Домой, и без всяких задержек.

Махадева удивленно смотрит на меня. Мой ответ его поразил. Он еще не знает, что я имею в виду Москву, а не Мадрас.

В автобус мы сели, когда совсем стемнело. Давящая духота продолжала висеть над городом, площадью, автобусом и нами. Наконец автобус тронулся. В окнах забился горячий, пахнущий пылью ветер. Я закрыла глаза, и впереди, как призрак, зашагал на тонких ногах старичок с оранжевым флажком на длинной палке…