На горизонте показался теплоход. На его борту я прочел название: «Тихон Третьяков».
Когда теплоход поравнялся с нами, старик оживился, выцветшие глаза его засветились затаенной радостью. Он выпрямился, вскинул руку и приветливо помахал стоявшим на палубе матросам. И тотчас раздались гудки теплохода. Где-то за горизонтом им ответило эхо.
— Ишь ты, — качнув головой, смущенно проговорил старик. — Могли бы и без этого…
Меня сразу осенила догадка.
— Вы имеете отношение к этому теплоходу?
— Имею, — ответил старик степенно. — Он ведь моим именем назван. А вы, вижу, нездешний.
Глядя на весело катящиеся волны, Тихон Григорьевич вздохнул:
— Вот стою и думаю: люди стареют, а Волга, наоборот, все молодеет. Помню, когда тут еще бурлаки хаживали…
— Тихон Григорьевич, расскажите о своей жизни. Это должно быть так интересно!..
— Пожалуй, — согласился он. — Только разве обо всем расскажешь? Почти целый век прожит…
Он повернулся лицом к Волге и задумался, а затем заговорил — тихо, медленно, как бы размышляя вслух.
Предо мной возникали картины тяжелой безрадостной жизни, вырванные из мрака прошлого. Воображение рисовало старое Сормово с его грязной слободкой, полуразвалившимися деревянными домиками, мрачными будками городовых и голодным, оборванным рабочим людом. Вспомнились горьковские строки из романа «Мать»: «Каждый день над рабочей слободкой, в дымном, масляном воздухе, дрожал и ревел фабричные гудок, и, послушные зову, из маленьких серых домов выбегали на улицу, точно испуганные тараканы, угрюмые люди, не успевшие освежить сном свои мускулы…»
— Все точно, — сказал Тихон Григорьевич. — Именно так мы жили. Скверно и страшно жили. Начну хотя бы с моего прадеда. Летом он бурлачил на Волге, а зимой сезонил в Нижнем. Подрабатывал, чтоб как-то семью прокормить. Ну, а дед мой, Иван Яковлевич, крестьянствовал. И ему не сладко жилось, с хлеба на воду перебивался. Когда в Сормово открылась фабрика извозного судоходства, он взял да и подался туда — в плотники. Высок был дед, плечист, силой обладал богатырской. Но фабрика быстро его обломала — инвалидом стал. Отец как-то рассказывал, что когда дед окончательно слег, он вызвал его и сказал:
— Ну, вот и конец мне, отработал. Твоя очередь, Григорий. Может, тебе улыбнется счастье?..
Но счастье ему не улыбнулось. Странствовал Григорий по городам и весям, брался за любую работу, чтоб от голода не умереть. Отчаявшись, вернулся в родное Сормово и определился слесарем на завод. Таскал многопудовые детали, рубил металл. Очень скоро надорвался и в пятьдесят лет умер, оставив на попечение сына многочисленную семью. А сыну в то время было десять лет. Пошел Тишка на завод, да мастеру в ноги:
— Возьми, дяденька, на работу. Мать больная, братишки совсем малые…
Сжалился мастер, поставил мальчонку выдергивать гвозди из вагонных досок, а когда кончилась эта работа, перевел на другую — поддувать «ширманку» для нагрева заклепок. Трудовой день — двенадцать часов, плата — десять копеек.
Не выдержал. В Нижний подался. Там будто один добрый человек бесплатно ремеслу обучает. Верно, нашелся такой. Только не добряк, а хитрюга-эксплуататор.
— Ты не ошибся, — сказал «добряк», — я действительно обучаю бесплатно, и вдобавок еще обедом кормлю. Только при одном условии: ты должен в течение года, с утра до вечера, работать в моей мастерской, и тоже без всякой платы.
Пришлось согласиться.
Через год вернулся в Сормово, уверенный, что теперь будет легче жить — специальность есть. Увы, не было легче! Вскоре обзавелся семьей, потом появились дети. Восемь ртов и один работник — попробуй выкрутись из нужды. А тут еще один сын родился — седьмой по счету. Назвали его Поликарпом.
Взял Тихон на руки это крохотное существо, долго всматривался в него, потом повернулся к жене, спросил:
— Как думаешь, кем он будет?
Та устало повела плечами:
— Таким же горемыкой, как и все мы.
— Ну, не скажи, — возразил Тихон. — Когда-нибудь счастье и к нам придет. А коль не придет, силой возьмем!
Счастье пришло в октябре семнадцатого. Узнав о революции в Петрограде, Тихон Григорьевич вбежал в цех взволнованный, крикнул что есть мочи:
— Братва, кончай работу! Временные арестованы. Буржуазии — конец! Все — на демонстрацию!..
Возбужденные, безмерно счастливые, они шли по улицам родного города и вместе со всем рабочим людом громко и вдохновенно пели: