- Выпьем, - перебил его Мильдер, подняв бокал, - за то, чтобы впредь только удачи сопутствовали немецкому оружию.
Они чокнулись.
- А меня с самого приезда на Восточный фронт преследуют неудачи, - сказал Нагель. Лицо его помрачнело, и обвисла нижняя пухлая губа.
- У вас завидное повышение в звании. Насколько мне помнится, вы приехали майором. И вот вы штандартенфюрер «СС». Это блестящий взлет. И орденов у вас прибавилось.
Нагель заулыбался.
- Но к этому надо добавить и несколько неприятностей, оставленных мне на память. Я дважды был тяжело ранен партизанами.
- Прусская пословица говорит: «Мужчина не может называть себя солдатом, если он не пролил крови, сражаясь с врагами своего отечества». Вы имеете это завидное право, - заметил генерал.
- Насколько мне помнится, этими достоинствами военных мужей любят гордиться друг перед другом их жены, - вставил реплику Нагель.
Самодовольно помолчав, он заговорил о другом:
- Да, генерал, с любопытнейшим случаем пришлось мне столкнуться в своей практике. Признаться, я был крайне удивлен. Почтенный старый царский генерал и притом старик уже, представьте себе, был связан с этими бандитами - партизанами.
«Может, это тот, с которым мне довелось встречаться и беседовать?» - мелькнула мысль у Мильдера.
- А не могли бы вы описать его внешность?
Нагель нарисовал портрет дряхлого старика.
- Что же он делал в партизанском отряде? Неужели он действовал с оружием против нашей армии?
- О нет!… Но он оказывал партизанам более существенную помощь. На разные золотые безделушки выменивал немецкие редкие медикаменты и переправлял их партизанам.
- Как же вам удалось его разоблачить?
- Подобрали ключи… Знали, что старик имел слабость к стихам. Подослали своего агента - некоего Пузняева. Он и разжалобил его лирическую душу.
- И что ж вы с ним сделали?
- Пустили в расход… Нам важно было получить от него сведения о партизанских явках, узнать фамилии. Неделю бились, и бесполезно. Нем был как рыба. Вижу, его не сломишь, я решил инсценировать его расстрел, надеясь, что он попросит о помиловании.
- И не просил ни о чем? - удивился Мильдер.
- Нет. Только сказал с пафосом, как артист на сцене: «Теперь я могу умереть спокойно. Я выполнил свой долг перед Россией». Что-то в этом духе… Чудак! Эльза записала его предсмертную речь. Она решила коллекционировать, как говорят речи подобные русские фанатики.
- Кстати, а где Эльза сейчас?
- Она вместе со мной попала в партизанскую засаду и с тех пор лечится в Бадене на водах. Ей тоже порядком досталось от этих разбойников.
- И давно вы в разлуке?
- Более двух месяцев. Ну, ничего, теперь скоро увидимся.
- Собираетесь в отпуск?
- Нет, я получил новое назначение и уезжаю в Германию. - Нескрываемая радость была слышна в голосе Нагеля.
- Ах, вот как! Куда же это?
- Согласно директиве Гиммлера создаются лагеря военнопленных особого назначения. Я назначен начальником такого «воспитательного» заведения.
- Поздравляю с повышением. - Надеюсь, вы довольны своим новым назначением?
- Вполне. Для меня оно было несколько неожиданным.
Мильдер налил гостю и себе.
- Вроде сюрприза? За ваши успехи, Фриц. Рад за вас и Эльзу.
Они выпили.
- А как идут ваши дела? - спросил Нагель. - Скучаете по дому?
- Дела? Вполне успешно.
А про себя подумал: «За зиму соберемся с силами, а весной придется вновь скрестить оружие с противником. Мы наверняка разгромим русских. Фюрер сделает все, чтобы захватить Россию. Это для нас главная задача».
- В семье все по-прежнему. От Марты получаю довольно часто письма. - Мильдер на миг задумался. Он поймал себя на мысли, что завидует отъезду Нагеля в Германию.
«А вот когда мне придется быть там? И придется ли?» Он как бы очнулся и предложил:
- За нашу близкую победу над русскими!
- У вас, я гляжу, полное затишье, - сказал Нагель.
- О да! Пока… Но для меня это хуже. Тревожная эта тишина. Лучше бой.
Глава восьмая
Последнее время Шаронов не раз говорил Канашову о том, что дисциплина в дивизии ухудшается, и настаивал, чтобы комдив потребовал от командира уделить больше внимания этому вопросу, а он, комиссар, будет стараться тем временем улучшать партийно-политическую работу. Но Канашов недоверчиво относился к сигналам о нарушении дисциплины: «Преувеличиваешь ты, Федор Федорович… Нам оборону надо прочную создавать и позиции укреплять делом, а не языком…» При этом он ссылался на тревожные данные разведки о подготовке немцев к новому наступлению. Комдив не проходил лишь мимо фактов грубого нарушения дисциплины и сурово наказывал за ЧП; в то же время он считал, что дисциплина в дивизии находится не на таком уж низком уровне, чтобы «бить в колокола» и уделять внимание главным образом этому делу.
Комиссар знал и о том, что «по примеру» Канашова женщинами «обзавелись» и другие командиры, и посоветовал ему оформить свой брак с Аленцовой. Комдив, и без того доведенный до раздражения тем, что Аленцова все еще не решалась на это до развода с ее тяжело раненным мужем, взорвался:
- Что я тебе, мальчишка? Что ты меня учишь?
- Ты-то не мальчишка, да вокруг нас с тобой их много. Две трети командного состава у нас в дивизии молодежь. С тебя и начнут пример брать.
Комдив вскочил со стула и заходил по комнате.
- Опять кто-то насплетничал? А ты, политработник и человек с большим жизненным опытом, до сих пор не разобрался, где финти-минти, а где серьезные отношения между людьми.
Шаронов увидел, что задел за живое место, понял, что разговора не получится, встал и начал одеваться.
- Удивляешь ты меня, Михаил Алексеевич. Умный ты человек, хороший комдив, а не понимаешь, что тебе жена нужна, а не любовница.
- Да ты меня не захваливай. Мне цена известная, - перебил Канашов, - Ты лучше скажи мне, кто это мутит воду, про меня и Аленцову тебе нашептывает? Не Харин ли?
- Напрасно ты кого-то подозреваешь. Никто мне о ваших отношениях, даю слово коммуниста, ничего не говорил.
- Скрываешь? Ну ладно! Меня ты знаешь. Всю свою жизнь не мог терпеть предателей, провокаторов и наушников. Я узнаю - и тогда держись! В три шеи эту сволочь выгоню из дивизии.
- Ну, Михаил Алексеевич, ты, я вижу, зашел далеко. Выгнать - дело простое. Надо людей уметь и воспитывать терпеливо…
- Некогда мне лекциями по воспитанию заниматься. Сколько трудов и времени стоит такую оборону создать! Ты видишь, что я делаю.
- Позиции-то у нас действительно хорошо оборудованы, да в них уже трещины имеются. Ты думал, что влез в землю, опутался колючей проволокой, мин наставил вокруг - и оборона твоя неприступна? Ошибаешься, Канашов, ох, как ошибаешься!
- Пошел ты к черту со своими «трещинами»!…
- Ты чего орешь на меня? Я же к тебе как коммунист обращаюсь в интересах укрепления дисциплины.
Канашов прищурился, наклонил голову вправо.
- Ну, если считаешь, что я как коммунист партийную дисциплину нарушил, давай говорить там, в высших партийных органах,
- А зачем туда, если мы и сами можем разобраться?
- Ну, знаешь, Федор Федорович, не делай вид, что ты меня спасаешь. Я не привык за чужую спину прятаться. Заслужил - пусть накажут, и тебя заступаться не прошу…
Будучи в штабе у Харина, заместитель Канашова по тылу Васько прислушался к голосам за стеной. Лицо у Васько покрыто густыми крапинками веснушек, и потому оно кажется коричневым. Когда он говорит с начальниками и женщинами, то смущается и краснеет и теребит свои рыжеватые усы.
- И давно они завелись? - тихо спросил он Харина, дежурного по штабу.
- Как вернулись оба с передовой. Часов с десяти не прекращается эта артиллерийская перестрелка, - ухмыльнулся Харин.
Васько посмотрел на часы. Одиннадцать. В двенадцать он должен быть в штабе тыла армии. Он походил, повздыхал.