— Да вы что, — вскипел он, — не подчиняться врачу? Командиру? Кто дал вам право сквернословить, да еще при женщине, молокосос? Она дни и ночи тут под огнем вам помощь оказывает. А вы ее материть?
Аленцова никогда не видела Бурунова таким гневным. Она даже испугалась, когда он, сжав кулаки, двинулся на бойца. У нее сердце сжалось от мысли, что он ударит с трудом державшегося на ногах молодого солдатика, который стоял, как пьяный, пошатываясь.
Боец неожиданно взмахнул руками, будто пытался ухватиться за что-то в воздухе, и упал со стоном на пол.
Аленцова первая бросилась к нему, ощупывая запястье. У рта бойца пузырилась кровь.
Бурунов смотрел, все еще не понимая, что произошло, то на Аленцову, то на бойца, лицо которого передергивал нервный тик.
— Товар-товар-товарищ-щ-щ, — прошипел он последние буквы. И, облизывая языком кровь с губ, задыхаясь, сказал по слогам: — Я из пер-во-го ба-таль-она. Комбат у-у-убит.
Боец прерывисто дышал, широко открывая рот, он жадно глотал воздух. Аленцова приподняла его голову на колени.
Бурунов схватил бойца за руки. Его охватило желание расцеловать этого маленького умирающего солдата, исполнившего свой трудный и последний долг.
— Родной ты мой. Воды ему, воды! — крикнул он.
Адъютант Бурунова и пожилой санитар уложили бойца на койку комдива, Аленцова сделала укол новокаина. Боец, все так же тяжело дыша, приоткрывал веки, медленно оживая.
Губы его зашевелились, и у рта снова стала пузыриться кровь.
— Товарищ полковник, — чуть слышно, почти шепотом, сказал он. — Батальон ведет бой у вокзала. Командует лейтенант Еж. Он меня послал.
«Значит, предчувствие меня не обмануло, — подумал Бурунов. — Не мог батальон погибнуть. Я верил своим людям. Надо быстрее доложить командующему».
* * *
Бурунов возвращался к себе в блиндаж после доклада командующему. Будто кто снял тяжелый камень, и сразу отлегло от сердца. Первый батальон полка Коломыченко не погиб и не разгромлен, а продолжает сражаться. Шутка ли сказать, пропал батальон — сотни человек, и несколько дней ни слова о них, как в воду канули. За эти трое суток он даже постарел, глаза запали глубже, будто провалились.
У входа в блиндаж Бурунова догнала военврач Аленцова. Она была чем-то взволнована. Посиневшие губы ее дрожали.
— Товарищ полковник, — обратилась она, задыхаясь.
— Что вами, Нина Александровна?
«Нет, с ней что-то стряслось. Один на один она не называла меня так официально».
— Со мной ничего, — покачала она головой, поправляя выбившиеся из-под берета волосы. — Пропала Наташа Канашова.
— Как пропала? Где пропала?
— Если бы я знала где, не пришла бы к вам.
— Простите, когда пропала? — понравился он.
— Не знаю, товарищ полковник.
— Да вы шутите, Нина Александровна. Как это пропала? Что и теперь скажу Михаилу Алексеевичу? Это мне легче самому пропасть. — Бурунов сделал резкий жест рукой. — Сколько раз говорил и писал ему, советовал — забери. И с ней толковал. И слушать не желают. Упрямое племя. Что же теперь делать? Где ее искать?
Аленцова мяла что-то в руках, потупя взгляд.
Просвистели пули. Откуда-то бил вражеский пулемет.
— Войдемте в блиндаж, — произнес полковник. Она неохотно согласилась, вошла, села.
— Как только отыщется Наташа, мне надо, товарищ полковник, уходить из дивизии, — не то с сожалением, не то просто в раздумье ответила она.
— Это еще что такое? Почему уходить? — Бурунов недоуменно пожал плечами. — Постойте, постойте, я что-то ничего не понимаю.
— И понимать нечего. Ревнует меня к вам. — Аленцова махнула рукой. — Пришла вся в слезах, наговорила мне. Впрочем, к моему посещению это не относится Я не в обиде на нее, глупая еще девчонка. Любит отца, знает о наших отношениях с ним. Вот кто-то и сыграл на этом.
Бурунов слегка покраснел и прокашлялся, явно нервничая. Он хорошо понимал, что во всем случившемся и он частично виноват. Ну а в чем? В том, что сердце потянулось к этой женщине. Если только в том, что он иногда, пользуясь случаем, когда она докладывала по службе, умышленно старался задержать ее у себя или угощал чаем? Он даже не решился ее пригласить на скромный обед в день своего рождения. А как ему хотелось, у него был день рождения.
Аленцова со свойственной ей задиристостью обидчиво поджала губы, лукаво поглядела на него. «А я думала, вы не забудете пригласить меня». Тогда Бурунову хотелось сразу же сказать ей обо всем. Он хорошо знал, что она любит Канашова, что она относится к тем сравнительно редким женщинам, которые могут любить только одного мужчину, даже после его смерти. Ему было неловко, он осуждал себя, что пытается греться, хотя бы и на расстоянии, теплом чужого счастья. На большее он не рассчитывал и не предпринимал никаких шагов. Был как-то такой момент, когда ему было очень трудно по службе. Это было в то время, когда он только что принял дивизию от Канашова. Тогда Аленцова была для него настоящим товарищем. Придет и скажет: «А вы, Николай Тарасович, сегодня что-то не в духе. Опять какие-то неприятности? — Улыбнется, будто солнцем душу согреет. — Нет, нет, это вам не идет. Вы же наше зеркало. А в кривом зеркале мы сами себя не будем угадывать, верить в свои силы. Всем другим это можно, вам категорически запрещено». Никаких «лекций» не читает, не делает назидательно-поучительных наставлений, не навязывает их, а скажет — и задумаешься. Самому становится неловко за себя. Пришла как-то докладывать, посмотрела и говорит: «Прошу извинить, товарищ полковник, доложу попозже». — «Почему позже, я же свободен, вы забыли справку для доклада?» — «Нет, — отвечает, — ничего не забыла. Вы не успели, товарищ полковник. Побриться. Извините, не буду мешать». И в краску вогнала, а обидеться нельзя. Права. Вот так она и начальником санслужбы работает. Ни на кого не кричит, никого не наказывает, а все ее любят, уважают. Сама она не сторонится работы. Где не ладится, кто с чем не справляется — придет, поможет, посоветует. Даром что с виду нежная. А если на чем настоять захочет — умрет, а заставит сделать, как это считает правильным. Вот и не пришлась она ко двору там, во фронтовом, эвакогоспитале, когда раненых за Волгу эвакуировали. Поглядели на нее — врач хороший, как говорят, трудяга, да и женщина интересная. А попытались ею помыкать, не считаться с ее мнением, не говоря уже о легких флиртах, — не вышло. Она рапорт, другой, третий, десятый. Настаивает послать в свою армию. Билась, билась, а уж если она чем загорелась, тут ее не переубедишь и не сдвинешь. Горой стоять будет. Подленько поступили с ней тогда ее начальники. Решили за спиной облить грязью за строптивость, твердый характер и женскую честность. Состряпали характеристику — «не врач она, а выскочка, дилетант, и командовать старшими пытается, и в личном, бытовом отношении». Можно хуже, да некуда. Поэтому и начальник санслужбы армии не хотел ее в дивизию Бурунова посылать, отговаривал и даже торговался. «Я вам двух дам начальников служб, хотя это и не положено». Бурунов настоял на кандидатуре Аленцовой. Он позвонил начальнику штаба армии. Прислали. Заглянул кадровик в ее личное дело — и к нему. «Как нам быть, товарищ полковник? Глядите, кого нам подсунули. Должность ответственная. Вот и раскуси людей. С виду ангел, а в душе ведьма». Бурунов был разозлен не на шутку. Он написал жалобу в политотдел армии, потребовал клеветников привлечь к партийной ответственности. Легким испугом отделались — по выговору оба получили. А таких исключать из партии надо. Аленцова не знала ни о характеристике, ни о вмешательстве в это дело Бурунова. К чему ей знать об этом?