Ведя рассказ, Выдриган увлекался (слушай, козаче!), его лицо, на котором горе и время проложили свои бороздки, молодело, зеленовато-серые глаза загорались, а усы, скрученные в колечки, выглядели как вызов годам и старости.
Бывает, принимаясь за воспоминания, иной человек поднимает парус саморекламы, и шальной ветер легкой славы уносит его далеко-далеко от берегов правды.
Нельзя сказать, что Захар Петрович был совсем равнодушен к славе, но он не выносил, когда человек взбирался на высоченные ходули, когда выдумок больше, чем ратных дел.
Осенью 1966 года я поехал в Херсон, чтобы снова встретиться с генералом.
Выдриган был по-прежнему энергичен и деятелен. Его ждали на заводах, в школах, на кораблях, в колхозах.
Рабочая комната Захара Петровича. На столе книги, стопки бумаги, конвертов. В машинке — лист незаконченного письма. С Выдриганом переписывались сотни людей — боевые друзья, ветераны, историки, старые коммунисты, юные следопыты.
На полках, на подоконнике — всюду лежали папки с вырезками, десятки книг с закладками, пометками.
Обычно мы встречались в этой комнате по вечерам. В домашней блузе и тапочках хозяин выглядел штатским человеком, и можно было легко забыть о его генеральском звании и двадцати пяти боевых наградах. Но только начав рассказывать, он весь преображался — перед нами был воин, солдат партии, командир красного войска. И годы стремительно мчались над выдригановским домом, и было такое ощущение, что им, животрепещущим, горячим, бурным, сейчас тесно в этих стенах, уставленных книжными шкафами.
Можно пройти по жизни, можно просеменить по ней. Выдриган всегда шел широким, сильным и смелым шагом.
— Если б нужно было прожить жизнь снова, набело, я прожил бы ее так же, — однажды сказал он, выступая перед молодежью.
Вечером я слушал рассказы Захара Петровича. А утром по той же самой улице Херсона, где в девятнадцатом году отряд Выдригана вел бой с петлюровцами и оккупантами, отправлялся в местный музей. В его фондах хранится архив генерала — записки, документы, переписка. И каждый раз, направляясь в рабочую комнату, невольно на минуту-другую задерживался у знакомого стенда, посвященного Выдриганам — отцу и сыновьям, где среди прочих реликвий под стеклом выставлен большой старинный ключ от резиденции прусских монархов в Потсдаме, которая в войну была командным пунктом генерала.
Как-то мы пошли в музей вместе с Захаром Петровичем. Он молча, как всегда поправляя колечки жестких усов, постоял у стенда и вдруг сказал:
— Мда... Коротка жизнь... Не успел оглянуться и — скоро семьдесят.
Генерал не дожил до семидесяти...
Осенью шестьдесят шестого года он чувствовал себя неважно, но, как всегда, не спешил ложиться в госпиталь — не любил лечиться.
Теперь болезнь свалила его.
— Я всегда думал, что умру от ран, а умираю от болезни сердца...
Сердце солдата вышло из строя. Но жизнь воина и героя входила в строй навечно.
И это не только улица имени Выдригана, мемориальная доска в Козацком, где теперь рядом похоронены отец и сын, отряды и дружины их имени, реликвии в музее, том воспоминаний генерала...
Это — неумирающий подвиг. И самое глазное — победа, которой Выдриган-отец и сыновья отдали свою жизнь сполна.
ВСАДНИЦА НА БЕЛОМ КОНЕ
Между Доном и Волгой, недалеко от деревушки Паншино, стоит высокий курган. Шумят над ним степные ветры, словно ведут рассказ о событиях, немым свидетелем которых он явился.
Много веков этот курган был безымянным. Во время сражения на Волге он вошел в приказы и сводки как высота 56,8. Тут были тяжелые бои. С той поры степной курган получил имя героини, которая повела бойцов на штурм высоты и, проявив чудеса храбрости, пала здесь в бою. Ее могила недалеко от кургана, на окраине Паншина.
За много сотен километров от Волги, на черноморском берегу, в Артеке, стоит камень Славы, на котором тоже записано ее имя, ставшее легендарным. А в Киеве, где она жила, росла и мужала, есть улица Гули Королевой...
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА ГУЛИ
Мы долго искали школьные тетради Гули, а нашли только ее старую записную книжку. Здесь много адресов и фамилий французов, поляков, индусов, негров. В «Артеке», в интернациональном детском доме Гуля подружилась с детьми зарубежных пролетариев, коммунистов, погибших в борьбе за свободу.
Юная парижанка Ляркад — давняя приятельница Гули, через нее весь класс Гули переписывался с детьми рабочей окраины Парижа. Позже Гуля стала вожатой в украинском лагере для сыновей и дочерей героических испанских республиканцев.