КОПТЮХ ПРИНОСИТ СПРАВКУ
Осторожно вытерев ноги, как будто боясь вместе с грязью стереть пудовые подошвы сапог, Коптюх вошел в казарму. Огромный и нескладный, он производил впечатление лошади, случайно попавшей в комнату. Он всегда приходил в это время к ребятам. Осторожно пролезет к табуретке, стоявшей у печки, садится и подолгу внимательно слушает, как ребята спорят между собой.
Садясь пить чай, он с крошечным кусочком сахару, обливаясь потом, выпивал по 8 стаканов. II все молча. А если и хотел что–нибудь сказать, то начинал пристально разглядывать собеседников, размахивать бестолково руками, широко открыв рот, делал глотательные движения и, несмотря па все усилия, ничего путного произнести не мог. А как хотелось ему иногда рассказать о белой своей хате, барахтающейся в курчавой зеленой пене сада, о жепе, детишках, о том, что вот уже третий раз степь будет покрываться синим, как снятое молоко, снегом, а он все не был дома! И о том, как хорошо поют у них дивчины песни…
Сегодня Коптюх не стал пробираться по–обычному к печке. Круто повернув, он подошел к Косте и молча сунул ему в руку бумажку.
Костя с недоумением взглянул на торжественное лицо Коптюха, потом перевел взгляд на бумажку и начал читать:
«Справка. Дана колхозом «Червоный пахарь» на предмет заверения Тараса Григорьевича Коптюха в том, что его семейство единогласно вступило в вышеназванный колхоз «Червоный пахарь», что подписями и приложением печати удостоверяется».
— Ребята! — Костин голос вознесся на невероятную высоту: — Коптюх с семейством вступил в колхоз — ура! — и, потрясая бумажкой, он начал исполнять вокруг Коптюха какой–то дикий танец. Ведь долгие вечера Костя втискивал в хмурую, недоверчивую, скупую на слова и деньги голову Коптюха мысль о вступлении в колхоз.
И вот Коптюх наскреб на четвертушке бумаги крупными метровыми буквами: «Идите в колхоз. Не пойдете — отрекусь и не будет вам от меня копеек». Запечатал, послал.
Но разве можно качать эту многопудовую тушу! Вместе с Коптюхом ребята брызжущей хохотом кучей свали–лись на чью–то взвывшую под огромной тяжестью кровать. На колени красного, сконфузившегося Коптюха навалили подарков для молодых колхозников. Книги, брюки, рубахи сыпались так щедро и с таким энтузиазмом, что казалось, еще вот немного, и ребята начнут раздеваться. Глаза Коптюха сияли синими звездами.
ОЧЕРЕДНОЙ ОРАТОР
Для того чтобы узнать, как работает шахта, забой, бригада, не нужно рыться в бюллетенях, справочниках, ведомостях. На степные просторы полотнищ заносится каждый шаг производства. Вот пасмурная доска темнеет на стене проходной, как на воротах пятно дегтя. На насупленных графиках извиваются прогульщики, дезертиры, симулянты — их фамилии выделены меловыми марлевыми узорами, их волокут на буксире. Они жалки, сконфужены — буквы, судорожно корчась, ползут, поддерживая инвалидные цифры. А вот на полыхающих радостью щитах в марш выстроилась колонна перевыполнивших. Цифры крупные и блестящие, словно в пожарных касках. Весь поселок следит за показателями. Есть свои герои. Имена их знают все, как имена знаменитых писателей и ученых. Есть «юродивые», безнадежные прогульщики, их тоже знают, на них показывают пальцами.
Производственное совещание. Говорит хозяйственник, маленький человек с лужицей лысины на пухлой голове и сочными выпуклыми глазами на голом лице.
Словечки мокренькие, голенькие, но гладкие и пухлые, как и владелец, выскакивают из розового болотца рта и, поеживаясь, куда–то конфузливо убегают.
— Мне бросили, — говорит он, — серьезное обвинение в оппортунистическом благодушии, в саботаже машин…
Человек потеет и волнуется. Кончив говорить, он садится мягким задом на свое место, вытирая белым платком лицо.
— Дайте теперь я скажу.
Поднимается шахтер, большой, как Коптюх, но лицом жестче.
— Так вот я с чего начну. Прямо с факта. Поставили нам конвейер. Стали собирать. Рештаки не соответствуют один другому. Что это? Головотяпство? Чье? Дальше. На машине № 10, шахта № 12, врубовые есть, но нет буров.
Мелочь, а из–за этого простой. В восьмой лаве — из–за потери фазы 12 часов стояли врубовые машины. Забой механизировали, а откатка вручную. Несмотря на это, наша ударная дала на гора 105% добычи. Потом у меня предложение: каждая шахта должна иметь один тип машины. Разные создают большие неудобства.
Следующий.
Старик. Глаза завернуты в складки прокопченной углем кожи.
— Я вот, братишки, того… насчет, так сказать, механизации. Почему это на забое ручном четыре целковых с двугривенным за упряжку? Ежели, так сказать, механизация, то ты людей завлекай. Не в своих интересах говорю. Забойщик! — Старик улыбается, морщины с лица сползли, и не стало старика.
То же крепильщик на ручном участке.
— За упряжку 3.20, а на механизированном органщик — 2.85. Вообще и так далее! Во, и боле ничего!
А за ним говорит Костя, говорит красиво и сильно. Петька слушает его, чувствует, как в горячем рту вздрагивает от нестерпимого хотения говорить язык. Вот он подымается на трибуну. «Товарищи, — говорит звонким голосом Петька, — мы ликвидировали очереди у кооперативов, мы пообломали крылья летунам. В атаке ударничества прогулы падают замертво. Мы…» Вовсе Петька не говорит, а сидит себе в третьем ряду и ждет еще только своей очереди.
Собрание продолжается. День сияет, обливаясь густым и горячим, как украинский борщ, солнцем. В окна заглядывает синее, очень синее небо. Хозяйственник отирает пот. Ну, конечно, саботаж механизмов будет сломлен. Послушайте очередного оратора. И того, кто выступал перед ним, и того, кто будет выступать после него. Эти–то уж не подгадят!
1931 г.
САШКА
Мать завязывает Сашке на спине узлом короткую рубашку, чтобы «не пачкал», и, вывернув мокрым подолом Сашкин сопливый нос, принимается за стирку. Сашка ползает. по полу, залитому сизыми жирными помоями, и развлекается. Когда приходит домой отец, бывает весело. Он, как и Сашка, ползает по полу, мать обливает его помоями и бьет по «пьяной харе» мокрой тряпкой. Потам, когда отец отдохнет, он бьет мать. Иногда отец приносил Сашке здоровенную конфету в золотой обертке.
На улицу Сашке выйти не в чем, и потому он всегда сидит дома в задыхающемся под огромной тяжестью этажей подвале. Через сизо–лиловые от сыростных отеков окна можно было увидеть, встав на стол, чашки копыт, клещи битюгов, мосластые калеченые ноги извозчичьих кляч и целую коллекцию ботинок.
Каких только не бывает на свете ботинок! Иногда, впрочем, проезжали и автомобили, они с трудом перебирали распухшими мягкими лапами заскорузлую мостовую переулка, оставляя после себя бензиновый чад. Но такие развлечения бывали редко. Небо и солнце не было видно совсем, зато они восхитительно сияли в жирной липкой луже, где, как голубые облака, плавали плевки. Очень приятно было, когда какой–нибудь щеголеватый ботинок с размаху плюхался в лужу. Саша хлопал в грязные липкие ладони и весело, заливисто смеялся.
Однажды в подвал к Саше вбежали две соседки. Что–то взволнованно сказали матери, она глухо ахнула и, схватив Сашу на руки, бросилась с ним на улицу. В полицейском участке было жарко. Пахло прелой овчиной и карболкой. Двое дворников уныло били Сашиного отца. Один глаз у него был уже совсем закрыт, другой, налившись кровью, готов был выскочить от боли из орбиты. Черные студенистые сгустки крови прилипли к бороде. Он еле шевелил раздавленными губами. Увидев вбегавшую в участок Сашкину мать, он было к ней рванулся, но тогда один из дворников, здоровенный детина в оранжевом, пахнущем хлевом и конюшней тулупе, крякнул, широко размахнувшись, ударил отца в рот большим железным ключом от ворот. Раздался треск зубов, отец, замотав головой, упал на пол. Мать, взвизгнув, бросилась к отцу. Саша хотел заплакать, но потом, тихонько подойдя к мужику в тулупе, изо всех сил уцепился зубами ему в руку.