Выбрать главу

Очнулся Саша дома. Мать прикладывала к его разбитому лицу мокрые тряпочки, хрипло, сухо всхлипывала. Отца посадили в тюрьму за то, что он изматерил управляющего завода и «оказал сопротивление власти».

В тюрьме он заразился тифом и умер.

Нечего есть. Мать отдает Сашу в приют «с помощью добрых людей».

17‑й год. Ребята бунтуют, бьют смертным боем своих воспитателей. И вот Сашка па лице носит победную ухмылку, а на себе рванину. Становится талантливым «ширмачом», удачно «пантует» на базаре. Как–то раз попался, долго, очень долго били, но случайно вырвался. От побоев лопнула барабанная перепонка. Оглох на всю жизнь на одно ухо.

20‑й год. Случайно встретил рабочего, который знал его отца. Тот устраивает его на работу. Сашка — комсомолец. Начал учиться. Было очень трудно с головой, отягощенной тяжестью мысли, с телом, еще не остывшим, вздрагивающим после напряженной работы, негнущимися, одеревенелыми пальцами листать тонкие страницы книг, языку вязаться узлами мудрых слов, барахтаться в болоте непонятности. Саша Петренко преодолел, и вот ему торжественно вручили путевку. Правда, не в машиностроительный, как он хотел, а в Горную академию.

Горная академия. Саша восторженно долбит черствые формулы. Прихотливая вязь чертежа приводит его в благоговейный восторг. Навьюченный общественной работой, он рысцой пробегает книгу, несется в ячейку, на собрание, там бушует громобойным басом. Саша нежит мысль о научной работе. Аудитория, научный кружок. Саша кончил доклад. Его кроют, его обвиняют в том, что он загнул, что он погряз в научную лирику. Это он погряз в научную лирику, это он дал засосать себя академичности, забыв о сегодняшнем дне. Саша нервно подергивает плечами, пробует возразить — неудачно. Погружается в сплошной хохот. Он в замешательстве моргает недоуменно глазами, потом сам искренне лопается в искреннем хохоте.

Осанистый профессор, преисполненный собственного достоинства, пытливо уставил на Сашу тучные и выпуклые глаза, а тот с остервенением, завертывая когтистые словечки, с упоением разворачивает сложную систему. Профессор, упомянув о беспомощном утилитаризме студенчества, предсказывает Саше блестящую научную карьеру. Саша, ликующий блестящим зачетом, сданным несмотря на пуды нагрузок, с уверенностью смотрит на себя как на будущего аспиранта.

На Донбассе прорыв. Прорыв угрожает срывом выполнения промфинплана ряда ведущих отраслей нашей промышленности.

Москва суставами стыков в отчаянии хрустнула. Поезд рванулся, раздирая пространство. Потянулись ряды стройных сосенок в зеленом оперении, защищающих путь от снежных заносов. Необозримые поля защитного цвета, перемежаемые полосами черного, как деготь, свежевспаханного чернозема. Только где–то возле Ростова Саша успел пожалеть прощальную теплоту Верочкиных ладоней и отложенную научную карьеру.

Донбасс. Шахтоуправление. Человек за блиндажом конторского стола, холодея глазами, подал Саше руку. Слегка осклабив костлявый рост, предложил отдел рационализации, оскорбительно вежливо объяснив, что в шахтах ему делать нечего, там у него надежные специалисты с солидным стажем. Отдел рационализации. На стене ножкой от циркуля прибито какое–то грязное объявление. Кипы пропыленных бумаг, хаос, неразбериха.

Сашка в ячейку. Создали бригады по проверке.

Новый дом. Жирная эмалированная табличка солидно вещает, что здесь проживает крупная техническая единица, инженер А. И. Круглов.

Комната. Со стен свисают, точно фальшивые стариковские челюсти, картины в дорогих багетных рамах. Мягкая мебель укутана чехлами, как смирительными рубашками. Ковер назойливо душит звук. Пузатый, отягощенный ледником стекол и медными позументами буфет, выпирающий прилавком, уставленным фарфоровой неразберихой. А. И. Круглов пробовал когда–то противостоять превращению квартиры в антикварную лавку, но доводы жены были так очевидны и так настойчивы, что он ей сначала уступил столовую, потом спальню, долго отстаивая кабинет, но и туда вторгся сначала мраморный чернильный прибор солидности кладбищенского монумента. Потом целый поток вещей, пахнущих благополучием, тлетворностью, скаредностью, затопил квартиру. Обрюзгший бумагами конторский стол. Чертеж лежит на нем голубой пустыней. Над ним наклонились А. И. Круглов и Саша Петренко. Жирные линии вспухли узлами нервов. Когда к ним прикасался красный конец грифеля, они, казалось, конвульсивно сжимались, оскалясь галереями штреков от враждебного натиска карандашей. Сухонькая, щуплая паучья рука Круглова бегала, щупала, оставляя красные пометины. Саша трепетал от ревности и обиды. Он с ненавистью смотрел на сухие серые уши Круглова, на его белый, жирный, как живот, лоб, в который замуровлец этот большой мозг. Круглов откинулся на спину кресла, снял очки, глаза его были воспаленные и уставшие, и проговорил бесстрастным, важным голосом:

— Вы несомненно талантливы и безукоризненно разработали ваш генеральный план реконструкции, но все это слишком легковесно. Утопия, голубчик, утопия, несмотря на чрезвычайную вашу талантливость и т, д.

Сашка, оскорбленный в лучших чувствах, обескураженный и подавленный, чуть не шатаясь, выбежал из квартиры главного инженера рудника. Теплое душистое небо сверкало дородными украинскими звездами. Стало как–то сразу легко, и Сашка, сжав кулаки, вскинув голову в небо, сказал:

— Ну, мы еще поборемся, гражданин Круглов.

По уходе Саши Круглов криво усмехнулся, ему было неприятно, что молодой инженер ушел от него с такой болезненной и злой гримасой. Видно, уж сегодня такой день. Это общее собрание рудника, где он, измученный тщетными стараниями выжать из головы капли осмысленной речи, стоял и, запинаясь, бормотал какую–то галиматью. Мозг, судорожно сведенный стыдом, вдруг превратился из точного холодного арифмометра в разбитую пишущую машинку, стрекочущую под чью–то диктовку серенькую чепуху. Во рту чувствовался жесткий кол языка, ладони нестерпимо горели, а все тело покрывалось отвратительным влажным потом. Ему возражали. Рассыпалась колкая, отчаянная по своей неправильности речь молодняка, затем потекли густые, тяжеловатые, тщательно подобранные, гладкие и удобные слова актива. И он подписал с оговорочками мелкими отступающими шажками разборчивого почерка свое согласие.

А. И. Круглов был ушиблен. Он, знающий больше, чем эти тысячи зудящих языков, не верящий хотя бы в частичное выполнение намеченной производственной программы, согласился… Позор!

Роберт Фаро, весь новенький, добротный и заграничный, блестящий, как новый «паккард», обдал скромную мостовую ослепительным палевым пламенем ботинок. Весь он, начиная с лосевых подошв, кончая пуховым фетром пыщпы, являл собой кусок добротного великолепия. Головы известного сорта прохожих сворачивались с позвонков, глаза катились вслед, а мозг вскипал в зависти пеной, стараясь запечатлеть и потом честно спародировать на моск–вошвеевском или дедовском трухляце этот фантастический размах геркулесовских плеч.

Роберт Фаро — иностранный специалист. Для этого стоило потрудиться целому поколению Фаро. Стоило глотать грязную, ядовитую жижу, называемую воздухом, слепнуть от свирепого сверкания жидкого металла, глохнуть от железного грохота, голодать…

Итак, поколению Фаро удалось достичь своего апогея. О, квалификация! 27-летняя дрессировка мозга, сморщенного в извилины исступленного напряжения. В нем оттиснут весь процесс труда. Он знает свои машины так хорошо, как заключенный свою камеру. Роберт Фаро — иностранный специалист из рабочих — направляется ВСНХ в Донбасс по личной просьбе.

В огромной комнате комсомольской коммуны было больше всего стен. Шеренги костлявых коек — на одной из них лежит Сашка. Застыл в забое. Тупо, глухо болит нижняя челюсть. Половина лица натекла болью. Ходики нудно капают секундами. Тик–кап, кап–тик. В комнате тихо. Кажется, слышны мысли. Внезапно, с лошадиным топотом вваливаются ребята. С ними новенький заграничный Роберт Фаро, вложивший в вежливую улыбку ослепительные зубы. Собрав у всех понемножку иностранных слов, Сашка договаривается с Фаро о совместной работе, и вот, на другой день, они ползают на четвереньках по липкой черной грязи, по колючему угольному щебню, продираясь сквозь завалы, громоздящиеся обрушившимися глыбами угля. Плохо ставленные крепления зловеще потрескивают над их головами. Мокрый, угарный, тенистый воздух душит.